Владимир Соловьев: «Нас никто не учил быть военными журналистами. Выход за рамки

Женственность ныне - понятие весьма условное и размытое. Идеал женщины в нашу эпоху - это девственница и сексуальная жрица в одном лице. Одновременно карьеристка и домохозяйка, одинаково успешная мать и жена. Современная реальность требует от нас подчас невозможного совмещения ролей. В моде успешные и эффективные люди, и это заказ эпохи. Никому сейчас не выгодно быть стопроцентным «мужчиной» или стопроцентной «женщиной» в понимании наших предков.

При этом тысячи статей в женских журналах, баннеры в социальных сетях и телепередачи наперебой советуют нам становиться «более женственными», чтобы удачно выйти замуж и быть счастливой. Предлагаются сотни советов, как это сделать.

Большинство сводится к трем пунктам: выглядеть женщиной (носить длинные волосы, юбки и платья…),действовать как женщина (от «сидеть дома - нянчить детей» до «рисовать, заниматься творчеством и пойти на кулинарные курсы»), и наконец набившее оскомину и осточертевшее «полюбить себя такой, какая ты есть» , или «принять себя любой».

Если первые два пункта вызывают глухое раздражение - потому что мы и так все это делаем, уже стали на 300 % женственными, а «счастье все не наступает», то третий провоцирует немой вопрос: КАК? Все советуют одно и то же, но никто не потрудился объяснить.

Действительно, быть счастливыми женщинами нас никто не учил. Особенно наши мамы - в нашей культуре это не принято. Все, с чем мы выходим в осознанную жизнь, - это базовые навыки кулинарии, народные советы по уходу за собой и престранные представления о роли мужчины в доме из народных пословиц, поговорок и стереотипов мамы и бабушки («Муж всему голова», «Был бы плохонький, да мой» и т. п.) - которые нам потом приходится отрабатывать на тренингах и в кабинетах психологов…

Нас не учат, как быть хорошими женами, а главное, счастливыми женщинами.

В нашей культуре считается, что достаточно выйти замуж - остальное приложится как-нибудь само. Собственно, у нас вообще очень смутные представления, что значит это самое «остальное». Мы не знаем, как быть счастливой в семье и быть счастливой без семьи.

В итоге мы чувствуем себя как рыба в воде в бизнесе (научились в бизнес-школе), отлично управляем отношениями с подругами (начитались умных книжек), неплохо понимаем себя, умеем закрывать собственные гештальты и неустанно занимаемся саморазвитием. Мы - современные, продвинутые, обеспеченные и развитые женщины, - несравнимо дальше продвинулись в познании себя и своих желаний, нежели наши прародительницы. И при этом ни черта не понимаем, что значит быть счастливой женщиной. Поэтому бросаемся к советам «из журналов» в ожидании чуда. А они все не приносят счастья. По крайней мере, так было у меня.

До 25 лет я искренне пыталась стать «настоящей женщиной»: верила в длинные юбки и фартук на голое тело. А потом поверила в себя - и решила быть счастливой без всякого фартука. После чего счастливо вышла замуж, стала бегать марафоны и начала собственный бизнес, как всегда и хотела.

Во-первых, счастье никак не связано с женственностью. А также мужественностью, замужеством, лишним весом и внешним видом. Нельзя поставить знак равенства между личным счастьем и замужеством. Не все женственные счастливы, равно как не все счастливые женственны. Женственность не гарантирует замужества и уж тем более счастливого замужества. Да и само замужество вообще не является гарантией чего-либо в наше время.

Во-вторых, при размытых понятиях о современной женственности требования к женщине невероятно раздуты. Косметические компании и гиганты легкой промышленности немало этому поспособствовали, они же, собственно, и создали «стандарты красоты», которые меняются от сезона к сезону. А это значит, что соответствовать им на 100 % невозможно и даже вредно. Налицо конфликт: непонятно, как именно «правильно» быть женщиной, но зато очень понятно, что и кому мы должны. В действительности же никто не может сказать точно, что значит быть женственной.

Вообще слово «женственный», как например, «девственный», обозначает не быть женщиной (как это принято считать), а принадлежать к классу женщин, то есть быть женоподобной.

Почувствуйте разницу. И ведь точно так же никто не знает, что означает быть мужественным в наше время.

Мужчины и женщины унифицируются - это тоже примета времени. Никто не удивляется, что в Норвегии 80 % мужчин берут декретный отпуск, никто не укоряет бизнес-леди за то, что они занимают высокие посты в корпорациях и «охотятся на мамонтов». Можно долго рассуждать на тему, кто поступает правильно. Но факт остается фактом: в наше время нет понятия о едином стандарте женственности и мужественности. Зато есть набор возможностей, и зачастую диаметрально противоположных. Быть счастливой или несчастливой - это тоже возможность. Точнее, наш личный выбор.

В-третьих, эта самая принадлежность к женскому кругу имеется у каждой из нас от природы. Просто как данность. По первичным и вторичным половым признакам.

Все, что мы делаем, - танцуем или бегаем, рисуем или занимаемся самбо, работаем учительницей младших классов или обгоняем мужчин по карьерной лестнице - априори женственно. Вне зависимости от того, стреляем ли мы из пулемета или плетем кружева, мы остаемся женщинами. Это выбор, который мы сделали еще до рождения. И наша личная, сугубо индивидуальная, аутентичная женственность, составляет тот уникальный стиль, который мы выбираем осознанно или неосознанно в зависимости от обстоятельств и истории нашей жизни. Поэтому и боевые искусства, и восточные танцы, и марафонский бег - все приходит вовремя и на все есть своя причина.

Советы из журналов в стиле «делай себе массаж осознанно, и тогда ты полюбишь себя» не всегда работают только потому, что они не всем подходят. Кому-то для того, чтобы начать любить себя, действительно нужен самомассаж. А кому-то - покорять пятитысячники. Не всем нужно обязательно начать танцевать восточные танцы или вышивать крестиком, чтобы стать женственной и обрести личное счастье. Нет универсальных законов для всех. Каждой свое. Каждой - свой муж. Кому-то за_муж, кому-то и перед_мужем.

И то, и другое является правильным.

Нет универсальных женщин - нет универсальных советов. И если мы научились виртуозно управлять рисками и активами на работе, то самое время начать осознанно использовать свои собственные, аутентичные, данные от природы ресурсы, чтобы просто быть счастливой.

Владимир Соловьев, работавший в качестве корреспондента на семи войнах, поделился своим опытом со слушателями Школы журналистики им. В. Мезенцева. Он рассказал о том, к чему нужно морально готовиться перед командировкой в «горячую точку» и как остаться в живых.

- Как вам удалось попасть в Югославию сразу после окончания университета?

Я попал на «горячую точку» почти сразу после университета, потому что учил сербохорватский язык. Тогда Югославия была потрясающе красивой страной. Тогда ещё была такая страна, сейчас ее не существует, она распалась. Это было действительно удивительно приятное место, наверное, единственная страна, где так любят Россию. У меня мама когда-то занималась Болгарией и Югославией, поэтому я по этим стопам пошёл, выучил язык, написал диплом на факультете политических наук Белградского университета, объездил автостопом все эти республики. Там же познакомился с Виктором Ногиным, который тогда был корреспондентом Центрального телевидения СССР. Мы с ним даже были на последнем съезде Коммунистической Партий Югославии и видели, как начала разваливаться эта красивая страна, как поругались между собой лидеры коммунистических партий всех республик. Потом Ногин и Куринной погибли (1 сентября 1991 года во время войны между Сербией и Хорватией — С.Д.), из всех в тот момент действующих журналистов я был единственный, кто знал страну, язык. Таким образом, меня в 26 лет отправили собственным корреспондентом «Первого канала» в Югославию. В те времена очень жёстко фильтровали людей, чтобы отправить их собственными корреспондентами за рубеж. Для этого надо было всю жизнь усердно работать, в молодом возрасте это было невозможно. Обычно отправляли политических обозревателей высокого статуса, которые проявили себя за много лет работы. Иногда это были разведчики. Но это отдельная история: иногда совмещали эти профессии. Такое бывает в журналистском деле, когда под прикрытием журналистской работы работает внешняя разведка или военная разведка России. Так вот, никогда не было такого случая, что в 26 лет человека отправляли собственным корреспондентом, но случилось так, что меня вместе с Анатолием Кляном, оператором, который три года назад погиб от шальной пули в Донецке, отправили.

- Готовили ли вас к работе военным корреспондентом?

Я в 1990 году закончил факультет журналистики МГУ, тогда в мире все было тихо и спокойно. Нас никто не учил быть военными журналистами, хотя сейчас это обязательно. 15 декабря здесь, в Доме журналиста, прошел день памяти погибших журналистов. Мы говорили как раз о том, что надо проводить курсы поведения журналистов в экстремальных ситуациях. Не только на войне, а, например, во время стихийных бедствий: цунами, землетрясение, наводнение. Кроме всего прочего, надо обращать внимания на условия, которые были введены после «Норд-Оста» - как вести себя журналистам, освещающим теракты: что-то говорить можно, а что-то нельзя, террористы тоже смотрят телевизор и слушают радио, и таким образом им можно подыграть. Очень часто отправляли молодых, совершенно не обученных ребят куда-то в районы боевых действий, и, к сожалению, иногда это заканчивалось печально. Там должны работать люди, которые уже имеют какой-то опыт. Саша Сладков с канала "Россия" - бывший военный, он когда надевает каску и бронежилет, как родной вписывается во все окопы, его не поймаешь ни в один прицел. Он уже знает, как себя вести и как со всеми общаться, он сразу со всеми брат. А Волошин (Антон Волошин, журналист ВГТРК, п огиб в 2014 году на востоке Украины. - С.Д. ) , например, попал первый раз на войну, вышел на дорогу делать стэнд-ап и все, нарвался на обстрел. Мы ведь когда закончили университет, нас никто не учил. Но тогда нам с Кляном повезло, мы не погибли, хотя мы практически 7 лет в этом пробыли. В Югославии за те войны погибло около сотни журналистов, но именно про наших коллег не известны окончательные подробности. Мы сделали фильм "Последняя командировка" памяти Виктора Ногина и Геннадия Куриного. Какие-то подробности мы в фильме рассказали, но окончательного решения их судеб до сих пор нет. Нам удалось повесить поминальную доску на здание телецентра. Когда-то я, Клян, Куринной и Ногин вместе выпивали местные крепкие напитки, а теперь вот я остался один из четверых…

- В каких условиях вам приходилось работать?

У нас корпункт был в Белграде, в относительно мирном городе, мы туда и семьи привезли, но в стране была объявлена блокада. Блокада такая, что не было еды, лекарств, не летали самолёты, не проходили денежные переводы. Бензина нам выдавали по 25 литров на машину в месяц, поэтому мы тогда даже занимались "международной контрабандой бензина" из Венгрии. Заполняли несколько канистр, набивали ими джип и пытались провезти через венгерскую границу. Таможенники у нас их отнимали — вобщем, приключения с беготней.

Одна за одной возникали тогда войны. Тогда ещё не было мобильных телефонов, каждое утро на меня выходила центральная аппаратная Первого канала. Я выходил на машбюро, где сидели дамы, печатающие на машинках, и писал заявление на командировку: «Просьба разрешить уехать нам с Анатолием Кляном на 4 дня в Боснию для освещения ситуации вокруг Сараево». Мне потом звонили и говорили: «Да, вам подтверждена командировка». Все, мы уезжали на 4 дня, никакой связи. Абсолютно в автономном варианте - машина, мы и камера. Ехали, слушали по радио, что где происходит. А когда я работал в программе «Время», война шла в Чечне. У нас все парни обязательно дежурили там по 2 недели, никто не отказывался. Жили мы там в поезде с плацкартными вагонами рядом с военной частью. Чего только не было в этих вагонах — народ расслаблялся по-всякому. Некоторые не могли даже в эфир выйти, просто падали. Война — снимали стресс разными способами. Ну и про работу не забывали, конечно. Мало того, что никто из парней не отказывался ехать, так еще и многие девчонки тоже хотели поехать, и некоторые ехали. Просто для девушек там вообще не было условий для жизни: ни душа, ничего толком не было. Но некоторые пробивались и тоже дежурили. То есть если ты находишься в этой структуре, а серьезная работа в серьезной программе, такой как «Время», «Вести» - это не то, что полувоенная жизнь, это другой образ жизни. В любой момент, в любую секунду тебя могут поднять. Машина у подъезда, вперед. А куда едешь - не очень понятно.

- Расскажите о своей самой неожиданной поездке.

У меня было 60 с лишним командировок вслед за Путиным, и никогда точно не знаешь, куда едешь. Сразу после приезда надо понять что происходит, снять все нужные моменты, записать стэнд-ап, интервью, все это смонтировать и через спутник передать в редакцию. Если не успел, значит виноват. И вот однажды я напросился отдохнуть: у корреспондентов кремлевского пула есть такое дежурство, когда президент находится в своей резиденции в Сочи. Корреспонденты живут в Дагомысе, в прекрасном комплексе на берегу моря, работы много нет. С утра приезжаешь, делаешь протокольные съемки: руку пожал, сказал пару слов. Потом картинку отправляешь в Москву и оставшиеся полдня купаешься в море — класс! И я все никак туда не попадал, в итоге сам напросился: «Ну сколько можно, дайте уже подежурить там, у моря!» И вот — полет с президентом. А тебе никогда не говорят, куда летишь и на сколько. Сказали, что президент будет поздравлять какую-то школу с первым сентября. Я в светлых штанах, легкой рубашке, в кармане паспорт и 500 рублей.

Прилетаем в Минеральные Воды, садимся в военный вертолет и летим куда-то над горами. Садимся в маленький аул практически, как выяснилось потом, в Карачаево-Черкессию. Речка, красота, горы. Детишки уже из школы выходят, как вдруг садятся два вертолета, оттуда высыпают какие-то люди. Школьники и учителя ничего не знают, никто же заранее не предупреждает. И мы идем в эту школу, все заходят все обратно в классы. Мы выставляем камеры и молча ждем. Они все говорят: «Что происходит, вы вообще кто, откуда свалились?» Мы думаем, что президент вот-вот войдет, и тут нам говорят: «Сворачиваемся, уходим, президент не войдет». И мы уходим.

Пресс секретарь [ президента] Громов Алексей Алексеевич рассказал нам про теракт в Беслане, из-за которого президент развернулся и улетел в Москву. Нас привозят на вертолетах в Минеральные воды, мы выходим, а на взлетной полосе уже стоит наш самолет. Можно было в него сесть и улететь в Сочи, но мы все начали звонить в Москву, потому что никто не знает, где мы находимся. Я звоню в редакцию и докладываю: «Я вот тут». Они говорят все бросать, нанимать машину и ехать в Беслан, а со мной еще были ребята с разобранной спутниковой тарелкой, можно было сразу включаться. И в тот момент мне так не хотелось туда ехать: я представил, что школу захватили террористы, я представил себе, что там будет. Я просто силой себя заставил не сесть в самолет, который улетал в Сочи. Мы поехали в Беслан и первые стали включаться. Все четыре дня провели около школы. Нас было 7 человек, все вещи в Дагомысе, проливной дождь. У нас был очень шустрый звукооператор, который сейчас, к сожалению, уже мертв, Боря Морозов. Уникальный человек, который мог достать что угодно. Он ушел в темноту и пригнал откуда-то два микроавтобуса, в которых мы и жили эти дни. А местные нам осетинские пироги носили.

- Если бы тогда террористы вызвали вас на переговоры, вы смогли бы пойти?

Думаю да. Вечером второго дня меня будит Дмитрий Песков и говорит: «Где у тебя ребята? Поехали». Сажают нас в машину, спереди и сзади бронетранспортёры. Смотрю по столбам - заезжаем в Ингушетию, а все террористы были ингушами. С осетинами у них, скажем так, жизненный спор. Мы приезжаем в администрацию, ставим камеру и записываем: нам приводили матерей и отцов этих террористов, одного за другим, и они нам в камеру говорили: «Сынок, не надо, отпусти детей». Нашу кассету потом каким-то образом переписали в электронный файл и передали террористам, но они не отозвались на призывы своих родных. Потом через какое-то время я видел, как их трупы рядком лежат около школы. И в «Норд-Осте», и в Беслане была такая грань… Ты вроде как стоишь вне этой ситуации и можешь свободно дышать, решать что-то для себя, но как только ты перешагнул эту грань, ты уже заложник. Эта грань очень тонкая, но она абсолютно меняет всю жизнь, поведение и все остальное.

- Расскажите о моменте, когда вы были ближе всего к смерти, будучи военным корреспондентом.

Ну, много было всяких историй. В Сараево, например, был опасный проспект, который простреливался со всех сторон, и мы туда-сюда бегали несколько раз. Мне потом уже рассказали снайперы, что они должны были нас пристрелить, но почему-то отвлеклись. Много чего разного было, в Чечне нас чуть с оператором не пристрелили свои же, когда мы забыли пароль, возвращаясь на военную базу. В общем, нам повезло, мы не были ни разу ранены, около нас даже близко ничего не взрывалось. Но, как я уже говорил, Анатолий Сергеевич все-таки получил шальную пулю в Донецке, и при этом еще говорил: «Камеру, камеру держать не могу». Это были его последние слова… Тяжело.

- Как вы считаете, что помогло вам не только выжить, но и не получить ни одного ранения, поработав на 7 войнах?

Масса каких-то таких тонкостей вырабатывается постепенно. Мы постепенно выясняли на своих ошибках, каким образом добираться до точек, где происходят самые важные события, до людей, которые участвуют или руководят этими событиями. Постепенно познакомились с нужными людьми. Со временем начинаешь понимать, что, например, чем дальше от фронта, тем строже на чек-поинтах стоят кордоны: делать им нечего, они все такие в новой форме, с автоматами. Нельзя, ничего нельзя, вообще. Только подъезжаешь ближе к фронту, так снимай что хочешь — там надо воевать, а не отпугивать журналистов. Я в разных регионах поработал, в том числе, когда была предыдущая Интифада в Израиле, Ближний Восток, сектор Газа. Там вообще классные условия для российских журналистов, потому что и арабы, и евреи очень любят их, вообще никаких проблем. А, скажем, на Югославских войнах нас очень сильно любили сербы, хорваты любили не очень, а мусульмане, национальность такая, любили нас совсем не сильно, потому что были русские добровольцы, которые воевали против них в Боснии. Конкретного фронта там нет: едешь на машине, спускаются с гор какие-то вооруженные люди без каких-либо знаков отличия. Останавливают машину и говорят: «Выходи из машины. Кто вы такие?». «Русские журналисты».

Некоторые приказывали перекреститься — православные заканчивают крест на одном плече, а католики на другом, и из-за этого реально могли расстрелять. Тут надо было понимать, что язык отличается у тех, и у других, и иногда по выговору человека можно было понять, к кому он относится. Совершенно другая история с войной в Чечне. Существует поговорка: "Ты выглядишь на миллион долларов". И мы выглядели так: любого из нас можно было посадить в яму, и потом нас выкупили бы за миллион долларов, как моих друзей, Романа Перевезенцева и Вячеслава Тибелиуса. Они сидели в яме чуть ли не три месяца, пока их не выкупили. Мы вели переговоры, общались со многими ныне покойными террористами.

В каждой ситуации надо иметь какой-то опыт. Где-то нужно остановиться, потому что понятно, что картинка может и будет красивой, но оттуда что-то прилетит. Нужно понимать варианты общения с вооружённых людьми, успеть вовремя откуда-то уехать, вовремя понять, что дальше не надо. А где-то, наоборот, надо. Когда-то мы с известным журналистом Борисом Костенко ехали по Посавинскому коридору: с одной стороны бомбили хорваты, с другой — мусульмане, а это единственная дорога. Не доезжая до этого коридора, мы решили пообедать — война войной, а обед по расписанию. Да и кормили, в общем, достаточно хорошо и вкусно. Мы остановились прямо на улице, нам все накрыли, и вдруг у меня возникло ощущение, не буду говорить, каким местом почувствовал, что надо уезжать. Мы не доели ничего, сели в машину, отъехали, и вдруг по радио сообщают, что в этот ресторан попал танковый заряд. Иногда интуиция помогает, но это надо как-то настроить себя на другой образ жизни. Проезжая 100-200 километров от мирной жизни, оказываешься в совершенно другом мире, где надо вести себя по-другому, действовать по-другому, по-другому соображать. О таких вещах надо рассказывать, и я надеюсь, что мы сделаем что-то такое при Союзе журналистов.

- Оправдывает ли зарплата военного корреспондента все риски?

В служебном договоре нет строчки «Военный корреспондент». Военным корреспондентом журналист считается только в тот момент, когда он работает на войне. Сейчас, я надеюсь, они получают достойные прибавки за эти командировки. Не могу сформулировать даже сколько это, могу сказать, как это было, например, когда мы в Чечню ездили. Дежурство по две недели считалось так: одну неделю ты каждый день дополнительно получаешь 30 долларов, а вторую неделю по 100. Невзирая на то, идет ли там штурм Грозного, или дни достаточно спокойные. Считалось, что одну неделю ты просто так там болтаешься, а одна неделя боевых действий. Так намного легче для бухгалтерии. Там особо не на что было тратить, так что мы возвращались примерно с тысячью долларов. При этом я знаю, например, что корреспонденты CNN, которые сидели и ждали бомбежек в Ираке, получали по 1000 долларов в день. У всех разные условия.

- Предусмотрены ли доплаты за ранения?

У журналистов есть страховка, причем довольно большая. Если человек погиб, очень хорошие деньги выплачивают, и если ранен, все, конечно, восполняется, и еще журналист получает какие-то премии. Когда мы работали, сначала страховки вообще не было. Потом взяли какую-то смешную: если я с крыльца упаду и головой ударюсь, это восполнится, а если попадет пуля, то нет. Нам, конечно, выдали жилеты, но мы их с собой возили в багажнике и надевали только для стэнд-апов. Потому что это бессмысленно: из снайперской винтовки пуля все равно пробивает насквозь.

Довольно ли вы тем, что вам выпала возможность поработать в качестве военного корреспондента? Хотели бы вы чего-то избежать?

От судьбы не уйдешь. Может быть, каких-то вещей действительно хотелось бы избежать, но, еще раз говорю, от судьбы не уйдешь, поэтому так складывается, что если надо ехать, то надо ехать.

Перед смертью в возрасте 39 лет Блез Паскаль внес огромный вклад в физику и математику, особенно в области понимания состояния вещества, геометрии и вероятности.

Однако его работа будет влиять не только на сферу естественных наук. Многие поля, которые мы теперь классифицируем под заголовком социальной науки, действительно выросли из области его знаний.

Интересно, что многое было сделано Блезом в подростковом возрасте, а что-то – в возрасте 20 с небольшим. Будучи взрослым, вдохновленным религиозным опытом, он фактически начал двигаться в направлении философии и теологии.

Прямо перед смертью он упорядочил фрагменты частных мыслей, которые позже будут выпущены в виде коллекции под именем Пензе.

Хотя книга в основном является рассуждениями математика о жизненном выборе веры и убеждений, более любопытная вещь заключается в ясных размышлениях о том, что значит быть человеком. Это по сути схема нашей психологии задолго до того, как психология стала формальной дисциплиной.

В ней есть достаточный материал для размышления, который Паскаль цитирует, рассматривая человеческую природу с разных точек зрения, но одна из ее самых известных мыслей точно суммирует суть его аргумента:

«Все проблемы человечества связаны с неспособностью человека спокойно сидеть в одной комнате».

По словам Паскаля, мы боимся молчания бытия, мы боимся скуки и вместо этого выбираем бесцельное отвлечение, но не можем не убежать от проблем наших эмоций в ложные удобства ума.

Проблема, по сути, заключается в том, что мы никогда не познаём искусство одиночества.

Опасности связи с другими

Сегодня, как никогда, мысль Паскаля звучит правдоподобно. Если есть одно слово, которое способно описать прогресс, достигнутый за последние 100 лет, этим словом будет связанность.

Информационные технологии доминируют в нашем культурном направлении. От телефона, радио, телевизора и до Интернета мы нашли способы сблизить всех нас, обеспечивая постоянную всемирную связь.

Я могу сидеть в своем офисе в Канаде и транспортировать своё изображение и голос практически в любую точку, где есть Skype. Я могу быть на другой стороне мира и все еще знать, что происходит дома, просто нажав несколько клавиш.

Я не думаю, что мне нужно лишний раз подчёркивать преимущества всего этого. Но и недостатки также начинают проявляться. Помимо нынешних разговоров о конфиденциальности и сборе данных, возможно, есть еще более пагубный побочный эффект.

Теперь мы живем в мире, где мы связаны со всем вокруг, кроме себя самих.

Если замечание Паскаля о нашей неспособности спокойно сидеть в комнате с самими собой относится к человеческому состоянию в целом, то проблема, безусловно, выросла на порядок за последние десятилетия.

Логика, конечно, соблазнительна. Зачем быть одному, если это теперь совсем необязательно?

Ну, ответ заключается в том, что никогда не быть одиноким - это не то же самое, что никогда не чувствовать себя одиноким. Хуже того, чем менее комфортно вы чувствуете себя в одиночестве, тем больше вероятность того, что вы не узнаете себя. И тогда вы потратите еще больше времени, чтобы избежать сфокусированности в другом месте. В этом процессе вы будете зависимы от тех же технологий, которые должны были освободить вас.

Просто потому, что мы можем использовать шум мира, дабы блокировать дискомфорт бытия наедине с собой не означает, что этот дискомфорт исчезнет сам по себе.

Почти все считают, что знают себя. Они думают, что знают, как себя чувствуют и чего хотят, и каковы их проблемы. Но правда в том, что очень мало людей действительно понимают всё это. И те, кто на подобное действительно способен, первым подтвердит насколько непостоянное самосознание и сколько времени требуется, чтобы разобраться в нём.

В сегодняшнем мире люди могут продолжать свою жизнь без попыток разобраться во всех масках, которые они носят; и на самом деле многие люди так и поступают.

Мы все меньше знаем о том, кто именно мы есть, и это большая проблема.

Скука как способ стимуляции

Если мы вернемся к основополагающим принципам — и это тоже затрагивает Паскаль, наше отвращение к уединению - это отвращение к скуке.

По своей сути, это не обязательно зависимость от телевизора как от чего-то уникального, ибо мы не зависим от большинства стимуляторов просто потому, что преимущества перевешивают недостатки. Скорее, мы действительно зависим от состояния скуки.

Почти все, что контролирует нашу жизнь нездоровым образом, находит свое начало в нашем осознании того, что мы боимся своего ничтожества. Мы не можем себе представить как это «просто быть», а не что-то делать. И поэтому мы ищем развлечения, ищем компанию, и если сталкиваемся с неудачей, преследуем еще более высокие цели.

Мы игнорируем тот факт, что никогда не сталкиваться с этим небытием — то же самое, что никогда не сталкиваться с самим собой. И именно поэтому мы чувствуем себя одинокими и озабоченными несмотря на то, что тесно связаны со всем остальным вокруг нас.

К счастью, есть решение. Единственный способ избежать этого страха, как и любого другого – это посмотреть ему в лицо. Позволить скуке взять вас туда, куда она хочет, чтобы вы могли справиться с тем, что есть, что действительно происходит с вашим чувством себя. Вот когда вы услышите себя, подумайте, и именно тогда вы научитесь задействовать части вас, которые маскируются отвлечением.

Красота этого заключается в том, что, преодолев этот первоначальный барьер, вы поймете, что одиночество не так уж ужасно. Скука может обеспечить свою собственную стимуляцию.

Когда вы окружаете себя моментами одиночества и тишины, вы становитесь близко знакомы с вашим окружением таким образом, который принудительная стимуляция не позволяет. Мир становится богаче, наносные слои начинают исчезать, и вы видите вещи, какими они есть на самом деле, во всей их целостности, во всех их противоречиях и во всей их загадке.

Вы узнаете, что есть другие вещи, на которые вы способны обратить внимание, а не только то, что указывает вам шум на поверхности. Просто потому, что тихая комната не кричит от волнения, как идея погрузиться в кино или телешоу, не означает, что в ней нет глубины для изучения.

Иногда направление, в котором это одиночество ведет вас, может быть неприятным, особенно когда речь заходит о самоанализе — ваши мысли и ваши чувства, ваши сомнения и ваши надежды — но в долгосрочной перспективе это гораздо приятнее, чем убегать от всего этого даже не осознавая, что вы есть.

Охватывающая скука позволяет вам открывать новинку в вещах, которые вы не знали; это как снова стать ребенком, смотрящим на мир в первый раз. Она также разрешает большинство внутренних конфликтов.

Выход за рамки

Чем сильнее усложняется мир, тем больше стимулов есть для нас выйти за пределы нашего собственного ума, чтобы заниматься им.

Хотя обобщение Паскаля о том, что неприятие одиночества является корнем всех наших проблем, может быть преувеличением, оно не является полностью неверным.

Все, что так сильно соединяло нас, одновременно и изолировало. Мы настолько заняты, что забываем стремиться к себе, что, в результате, заставляет нас чувствовать себя все более и более одинокими.

Интересно, что главная причина этого – не одержимость какой-то конкретной мирской стимуляцией. Этот страх ничтожества — наша склонность к состоянию небытия — скучен. У нас есть инстинктивное отвращение к простому бытию.

Не осознавая ценности уединения, мы не замечаем того факта, что, когда появляется страх перед скукой, он может фактически обеспечить свою собственную стимуляцию. И единственный способ справиться с ним – иметь определённое время, будь то раз в день или раз в неделю — просто сидеть с нашими мыслями, чувствами, в тишине и неподвижности неподвижности.

Самая древняя философская мудрость в мире звучит так: познай себя. И есть веская причина, почему это так.

Не зная самих себя, практически невозможно найти здоровый способ взаимодействия с окружающим нас миром. Не потратив время на то, чтобы понять себя, мы не сможем построить свою дальнейшую жизнь.

Быть одному и соединяться внутри - это умение, которому нас никто не учит. В этом заключается ирония, ибо мало что может сравниться с данным навыком по важности.

Одиночество не может быть решением всего, но это, конечно же, начало.

Чем отличается жизнь после 50-ти от всей предыдущей жизни? Да тем, что тому, как жить после 50-ти, нас никто никогда не учил!

В младенчестве нас готовят к детству, в детстве - к юности, в юности - к молодости. А в молодости мы проводим десятки часов, подготавливая себя к предстоящим испытаниям зрелости.

И только границу в 50 лет мы пересекаем, не имея ни малейшего представления о том, как, чем и чего ради нам жить дальше?

Нет в этом ничего странного. Откуда таким знаниям взяться, если еще для поколения наших родителей в 50 официально начиналась старость и жить дальше вообще не полагалось, а полагалось начинать понемногу умирать.

Мы же роботы, друзья мои, правда - роботы! Мы редко осознаем, что та стратегическая жизненная программа, которой мы неукоснительно следуем путешествуя по жизни, на самом деле заложена в нас предыдущими поколениями. Поскольку именно предыдущими поколениями созданы те книги, фильмы, система образования, которые в детстве и в молодости формируют наше сознание.

Но у предыдущих поколений не было никаких представлений о жизни после 50-ти по той простой причине, что после 50-ти жизни не было в принципе. Поэтому нет их и в программе жизни, которая досталась нам от них в наследство. Про детство есть, про молодость и про зрелость. А дальше все, конец программы, Error 404.

В результате сегодня миллионы людей прибывают на отметку 50 и толпятся там в нерешительности, попросту не зная, как быть дальше? Попытки сделать вид, что ничего особенного не произошло, и продолжать жить, как раньше, желаемого успеха не приносят. Стареть тоже вроде рано - энергии и сил полно. Но и менять жизнь не получается, поскольку (а) страшно и (б) совершенно непонятно как.

Вот так и стоим, переступая с ноги на ногу, пока - с течением времени - все вопросы ни отпадают сами собой.

Говорят, что один китаец по имени Ли Цинъюнь не так давно прожил 256 лет. Злые языки, впрочем, утверждают, что все это враки, и на самом деле больше 190 Ли никак не протянул. Ну, хорошо, пусть 190. Так вот, мне очень интересно, чем Ли занимался последние 140 лет? Нет, серьезно.

В 50 мы впервые оказываемся в ситуации, когда полностью выполнили и перевыполнили жизненную программу в том виде, в котором ее сформулировали для нас прежние поколения. Школу/институт окончили. Вышли замуж/развелись/женились на всем, на чем можно и нельзя, во всех мыслимых смыслах и позах. Проекты запустили/провалили/снова начали. Карьеру сделали/не сделали. Дома-квартиры купили/продали. Детей вырастили с успехом или без особого.

И не так важно даже, с успехом или нет мы эту программу прошли. Важно, что на этом оставленные родителями инструкции заканчиваются. А жизнь - продолжается.

И как, спрашивается, жить дальше? Все повторять заново? Снова строить уже построенную карьеру? Еще детей? Еще квартир? Еще мебели? Тем, кто денег заработал - зарабатывать еще. А тем, кто не заработал - продолжать пытаться?

Повторение пройденного не приносит радости. К 50-ти цели прежней жизни теряют смысл вне зависимости от того, насколько мы были успешны в их достижении. И хочется нового. И правильно хочется. Потому что новое - это будущее и развитие. Новое - это молодость. Но только совершенно непонятно, каким это новое должно быть? Жить без программы, жить без родительских инструкций мы никогда прежде не пробовали.

Я, собственно, что хочу сказать? По всей и всяческой статистике для тех, кому сегодня 50 - 55 или около того, старость начнется не раньше 80-ти. И даже тогда, кстати, она будет совершенно иной, чем у поколения наших родителей.

И это ура, ура! Это очень, очень приятно конечно. Еще бы! Нам просто взяли и подарили аж двадцать пять лет (!!!) дополнительной яркой, активной, веселой, здоровой жизни.

«А в чем на…бка уловка?» - спросите вы, на собственном опыте усвоившие, что бесплатный хлеб бывает только в мышеловке.

Уловка в том, что, как пользоваться этим подарком, нас не научили. И что теперь делать? Пробовать. Ну, или думать, как бы получше убить время. Всего-то надо четверть века пересидеть!
___________