Дискуссия, о которой идёт речь, и которая на момент подготовки этой заметки ещё продолжается, была начата в Фейсбук . Мысли пока довольно непричёсанные и обобщают то, что я ранее говорил в других местах своего блога и в Фейсбук. Эта моя выстраданная временем позиция. А поскольку мне приходится по разному случаю каждый раз о ней рассказывать заново, решил я всё это собрать в одном месте. Чуть позже попытаюсь всё это отредактировать и дать ссылки на заметки своего блога, где я по каждому приведённому здесь пункту достаточно подробно говорю. Может быть, даже название заменю. А пока, думаю, сойдёт и так….

1. Ни один народ в мире, ни одна нация (в этническом смысле) не является исключительной, или уникальной. Или, наоборот, каждая из них является в чём-то исключительной (уникальной). Об уникальности некоторых народов знают только они и, может быть, некоторые их соседи. Уникальность других народов общеизвестна. Например, евреи и цыгане являются уникальным в том, что сумели в течение веков сохранить свою идентичность, не имея своей страны.
2. Что касается наций в политическом смысле, то здесь чаще можно говорить об уникальности общественно-политического строя страны и достижениях на определённых исторических отрезках времени. Каждая страна имеет в своей истории моменты, которыми она может гордиться, относя их к исключительным (уникальным). Например, СССР мог гордиться победой в Отечественной войне. Американцы могут гордиться тем, что на пустом месте создали самую мощную страну, которая за 200 лет стала образцом успешного предпринимательства и технологического развития. И в том, и в другом случае это не имеет к нацизму никакого отношения.
3. И то, и другое можно назвать верой в себя, в свою нацию, что, конечно, ничего не имеет общего с религиозной верой. И уж любом случае вера в себя должна опираться на реальные факты, а не на идеологические постулаты. Например, вера советского народа, что они живут в самой счастливой стране, а марксисзм-ленинизм самое передовое и всепобеждающее учение на практике оказалось ложью. Неоправданной и ни на чём не основанной является и вера мусульманских фанатиков в предназначение ислама. В то же время веру американцев в свою общественно-политическую систему, если учитывать все достижения США, признанные всем миром, можно понять. Это практика!
4. И, тем не менее, любую национальную гордость, любую веру в свою исключительность (уникальность) лучше держать только для внутреннего применении и «не дразнить гусей». Ведь извне всегда в истории любой нации можно указать на то, чем гордиться она ну никак не может. Например, та же общественно политическая система СССР, что привела его к победе в войне, позже привела к его краху. Или последняя иракская война Америки – разве это плюс для страны?
5. Идеальной же является ситуация, когда и внутри страны люди видят все плюсы и минусы своей истории, видят издержки своей общественно-политической системы, которые, может быть, будучи на определённых этапах истории страны положительными, со временем стали тормозить её развитие. Для Америки, с моей точки зрения, это является, в частности, чрезмерное восхваление свободного рынка в ущерб социальной ориентации экономики. То, что, безусловно, хорошо работало ещё совсем недавно, сегодня работает всё хуже.
6. Сюда же можно отнести и некоторые излишне миссионерские замашки США в международных делах. Я не призываю полностью вернуться к политике изоляционизма Америки до начала 20 века, но поискать какую-то среднюю линию между изоляционизмом и миссионерством всё-таки нужно.
7. Моя поддержка Обамы как раз и заключается в том, что идеологически он всегда был сторонником «приглушения» разговоров об исключительности. К сожалению, в условиях ожесточенной внутриполитической борьбы он тоже был вынужден ввести в свою риторику тему исключительности. Причины этого многие за границей просто не поняли, превратив президента чуть ли не в евангелиста теории американской исключительности.

Выступая в военной академии Вест-Поинт, Обама сорвал аплодисменты местных курсантов заявлением о том, что «американская исключительность» оправдывает все действия Вашингтона.

Если Вашингтон нарушает американские или международные законы, пытая «подозреваемых», не соблюдая пункты Нюренбергского соглашения или вторгаясь в страны, не проявлявшие агрессии по отношению к США или их союзникам, то «исключительность» выступает в роли священника, благословляющего и отпускающего Вашингтону все грехи против законов и международных норм. Преступления Вашингтона превратились в новую правовую норму. Вот собственные слова Обамы:

«Я верю в американскую исключительность всеми фибрами своей души. Но исключительными делает нас не наша способность попирать международное право, а готовность утверждать его действием».

Конечно «действием»! Уже в 21 веке «американская исключительность» разрушила семь стран, целиком или частично. Миллионы людей погибли, искалечены, остались без крова. И все эти преступные деяния свидетельствуют о видении Вашингтоном международных законов и норм.

«Американская исключительность» также означает, что президенты США могут оболгать и представить в ложном свете любого, кого им заблагорассудится демонизировать. Вот что Обама говорит о правительствах Путина и Асада:

«Агрессия России по отношению к странам бывшего Советского Союза ставит под удар основы Европы… Недавние действия России на Украине напоминают дни, когда советские танки колесили по Восточной Европе».

А Асад, по словам Обамы — это «диктатор, который бомбит и морит голодом собственный народ».

Задумался хоть один из сидящих в зале курсантов, почему сирийцы поддерживают именно Асада, если он такой жестокий диктатор, который забрасывает бомбами и морит голодом своё население? Почему они не поддерживают финансируемые американцами «силы освобождения», представляющие собой смесь приезжих джихадистов и боевиков Аль-Каиды, которые сражаются с «чересчур светским» по их мнению, правительством Асада?

Упоминание времени, когда советские танки колесили по Европе — это отсылка к «революциям» в Венгрии (1956) и Чехословакии (1968), когда лидеры венгерских и чешских коммунистов попытались обрести независимость от Москвы. Очень сомнительно, что ответ Вашингтона тем странам, которые попытались бы выйти из НАТО, был бы другим. Несколько месяцев назад в ответ на политические разговоры в Германии и Англии о возможном выходе из состава Евросоюза был получен ответ, что выход этих стран из ЕС противоречит интересам Вашингтона.

Обама использовал образ советских танков, чтобы красочнее обрисовать коварную Россию с её советской угрозой, преподать в ложном свете реакцию российского руководства на вторжение Грузии в Южную Осетию и представить голосование населения Крыма в пользу присоединения к России как «вторжение и аннексию территории полуострова». Эта ложь до сих пор выдаётся за единственную правду в американских СМИ и официальной пропаганде Вашингтона.

Эту речь Обамы, пожалуй, можно назвать самым лицемерным выступлением вашингтонского политика. После всех преступлений, совершённых американским правительством, его гневная риторика, направленная на других, звучит как полный абсурд. Особенно умиляют слова Обамы о том, что «недопустимо убивать людей из-за их политических убеждений».

Ещё одна отличительная особенность этой речи заключается в том, с какой лёгкостью Обама лишает Конституцию её истинного смысла. Он сказал, имея в виду доставленных в Америку узников Гуантанамо, что «американские ценности и традиции не допускают возможности удерживания людей в наших границах на протяжении неопределённого времени».

Нет, Обама! Американская Конституция запрещает американскому правительству содержать под стражей американских граждан неограниченное время в любом месте земного шара, и особенно в пределах своих границ.

Допустив удержание под стражей и убийство американских граждан без должных правовых процедур, Обама нарушил клятву, данную при вступлении на свой пост и должен быть подвергнут импичменту. Не так давно Палата Представителей одобрила объявление импичмента президенту Биллу Клинтону (которого спас Сенат) за ложь о своих любовных похождениях со стажёркой Белого дома. Как изменились времена! Сегодня президент, нарушивший клятву защищать Конституцию от внутренних и внешних врагов, получает зелёный свет.

Конституция утратила силу защищать граждан от произвола властей. А без Конституции страна прекращает своё существование, становится тиранией, направленной как на людей внутри страны, так и за её пределами. Сегодня США — это тирания, прикрывающаяся плащом и маской «свобода и демократия».

К концу своей речи Обама приходит к следующему заключению:

«Америка должна всегда лидировать на мировой арене… А вооружённые силы всегда будут главной опорой нашего лидерства».

Другими словами, Вашингтону не нужна дипломатия. Вашингтон использует принуждение. Его любимая угроза звучит примерно так: «Делайте так, как мы говорим, иначе мы сбросим бомбы и ввергнем вашу страну в Каменный век». Речь Обамы — не что иное, как оправдание преступлений Вашингтона на том основании, что он действует в интересах исключительных американцев, чья исключительность ставит и их, и, следовательно, их правительство над законом и международным правом.

То есть, следуя логике Обамы, американцы — это новая высшая раса. Тех, кого они считают ниже себя, можно бомбить, оккупировать и наказывать при помощи санкций.

Речь Обамы в Вест-Пойнт — это декларация превосходства американцев над остальным миром и намерений Вашингтона продолжать утверждать это превосходство, не позволяя подняться другим державам.

Однако даже эти спесивые заявления кажутся редакции Washington Post недостаточными. Они обвиняют Обаму за его слова об ограничениях, допускающих использование военной силы только в случае прямой угрозы в отношении США.

Американские «либеральные СМИ» негодуют, что представление Обамы об американской исключительности трактуется недостаточно широко, чтобы служить всем надобностям Вашингтона. Обама, пишет Washington Post, связывает Америке руки и «создаёт недостаточно комфортные условия» для тех милитаристов, которые хотели бы добиваться низвержения правительств Сирии, Ирана, России и Китая.

Миру стоит обратить внимание на то, что самого агрессивного в истории президента США американские СМИ единодушно считают бесхарактерным. СМИ разжигают войны, а американские СМИ, в союзничестве со своим военным комплексом толкают мир к последней войне.

Кстати тема-то американской "исключительности" - давно избитая.
Из статьи И. П. ДЕМЕНТЬЕВА_1986 ("свободные" земли рассматривались как спасительное средство от зол) :
...особенности экономического, социального и политического развития США, истолкованные превратно, с позиций буржуазной апологетики и национального шовинизма, вылились в теорию "исключительности", обосновывавшую "уникальность" исторического опыта США, "идеальность" американских общественно-политических институтов как образцов для подражания, а в конечном счете "неподвластность" американского капитализма общим закономерностям его развития. Теория "исключительности" изменялась на протяжении поколений, наполнялась различным содержанием в сознании разных слоев американского общества, но всегда являлась важнейшим элементом американского буржуазного сознания. Она получила четкое отражение в буржуазной историографии на всем пути ее развития - от колониального времени до наших дней.

Зерна идей об "исключительности Америки" начали зарождаться еще с ее открытием и нередко как мечта простых людей о земле, свободной от эксплуатации, стране, где царят гармония и счастье, являясь составной частью социальной утопии - легенды о "золотом веке". В 1516 г. Томас Мор поместил идеальное государство на месте только что открытой Америки, дав пример для длинного ряда подражаний. Ж. - Ж. Руссо и его последователи также видели в Америке поле для воплощения в жизнь "естественных законов". Идея "исключительности" стала частью миропонимания европейских поселенцев в Америке. Иммигранты, покидавшие Европу, отправлялись за океан не только в надежде на лучшую жизнь, но зачастую движимые стремлением создать "новое общество", не похожее на европейское, свободное от пут феодализма. Само название "Новый Свет" (как антитеза "Старому Свету") стало символом: в нем слились жажда вчерашнего европейского крестьянина укрепиться на земле, стремление мастерового получить более высокий заработок, намерение гонимого пуританина воплотить на новой земле свои проекты "града божьего".
В колониальный период Америка рассматривалась как прибежище гонимых за "истинную веру", протестантизм. В то время доминировала теологическая трактовка американской "исключительности". Хроники и мемуары губернатора Нового Плимута У. Бредфорда, первого губернатора колонии Массачусетского залива Дж. Уинтропа и др. не были просто рассказом о трудных годах существования колоний, а преследовали цель показать, что действия поселенцев направлялись божьим промыслом. Идея "избранности" гносеологически была связана с кальвинистским учением о предопределении, занимавшем центральное место в пуританской идеологии... Америка представлялась местом, специально избранным богом для создания "Нового Сиона". "Мы должны иметь в виду, что будем подобны городу на холме, и глаза всех будут устремлены на нас", - внушал своим единомышленникам - участникам третьей экспедиции англичан в Массачусетскую бухту в 1630 г. на борту флагманского корабля "Арабелла" глава экспедиции Дж. Уинтроп в проповеди "Образец христианского милосердия".
...многие просветители выражали убеждение, что в США каждый сможет осуществить "естественное право" на землю, где собственность будет распределена равномерно, а всеобщее благополучие обеспечено на много столетий вперед. Этих мыслей не был чужд Франклин, они нашли воплощение в сочинениях американского писателя Ж. Кревекера, увидевшего в Северной Америке воплощение руссоистской утопии. Подобные идеи разделял молодой Джефферсон...
С завоеванием независимости вера в "особую судьбу" Америки получила еще большее распространение. Социально-экономическое развитие США в первой половине XIX в. оставляло почву для утопических теорий о некапиталистическом пути. ... Колонизация Запада порождала мелкобуржуазные иллюзии и стремления не только среди фермерства, но и в рабочем классе ("каждому рабочему - ферма"), вела к распространению различного рода аграрных утопий. Последние особенно рельефно выразили национал-реформаторы 40-х годов XIX в. - Д. Эванс, Г. Криге и др. Они требовали открыть доступ к "свободным" землям, раздавать их бесплатно всем нуждающимся и неимущим. Эванс считал, что эта мера явится панацеей от всех зол капитализма.
...
Религиозная апологетика "исключительности" пережила колониальное время, но начиная с войны за независимость на передний план выдвигается концепция политической "исключительности" США. Само создание республики в Северной Америке рассматривалось не столько как антифеодальная, сколько как антиевропейская революция. Мессианизм был на устах у первых президентов США. Дж. Вашингтон, вступая на пост президента в 1789 г., говорил об "эксперименте, вверенном американскому народу". Второй президент, Дж. Адаме, усматривал в заселении североамериканского континента воплощение "грандиозного божественного замысла". С самого начала эта тенденция "американской исключительности" сопровождалась канонизацией "отцов - основателей" США.
...
В атмосфере националистической эйфории тема "избранности" американского народа получила дальнейшее развитие в работах историков господствовавшего в первой половине XIX в. романтического течения и преломилась в поэтизации борьбы за независимость, гипертрофии своеобразия национального развития, перераставшей в доктрину об "особой миссии" американского народа. Видный деятель демократической партии и приверженец "джексоновской демократии", ведущий историк романтического направления, основатель "ранней школы" Дж. Бэнкрофт впервые нарисовал не разрозненную историю отдельных североамериканских колоний, а картину развития всей американской нации. Он рассматривал исторический процесс с позиций либерального романтизма, как неуклонное движение к свободе. Всемирную историю он делил на ряд фаз в зависимости от степени развития идей свободы: первая длилась от сотворения мира до Сократа, вторая - от древних Афин до появления христианства, третья - от возникновения христианства до начала борьбы североамериканских колоний за независимость. Эти этапы, однако, являлись по словам Бэнкрофта, лишь прологом к более славной эре, открываемой американской революцией.
В своем труде Бэнкрофт воскресил мифы времен "отцов-пилигримов" о странствиях "избранного народа", о его борьбе за освобождение из "европейского ада", о поселении на обетованной американской земле, где "требования времени реализовались под знаком созидающих сил разума, чувства и естества, политическое сооружение вырастало удивительно пропорционально, как мелодия, лившаяся из лиры". Тональность труда Бэнкрофта была такова, что борьба первых поселенцев за существование изображалась как торжество высших идеалов, как крестовый поход за демократические свободы, т. е. в конечном счете подчеркивалась идея "особого" исторического пути американского народа. Он поставил США во главе мирового прогресса, утверждая, что здесь осуществлены на практике идеалы свободы, счастья и "равенства прав человека". Бэнкрофт не принимал в расчет даже рабовладения, считая его "небольшим пятнышком" на лучезарном небосклоне республики. С другой стороны, он был убежден, что "наша республика учит Европу" и даже о революции 1848 г. в Европе говорил как об "эхе американской демократии, которое раздается теперь из Франции и других стран".

Представление о США как о республике, чье влияние способствует распространению во всем мире свободы и справедливости, прочно укрепившееся в сознании многих американцев, возможно, первоначально не выходило за рамки обычного буржуазного национализма. Однако последний вскоре выродился в экспансионистскую догму об особом "долге" США. Она получила особенно четкое выражение в доктрине "предопределения судьбы" (Manifest Destiny), выдвинутой в 1840-х годах, сущностью которой было утверждение, что судьба Соединенных Штатов предопределена и им суждено быть реформатором и нести особую миссию в мир. Эта доктрина, ядром которой являлась теория "американской исключительности", стала символом внешнеполитической экспансии США.
В американской историографии конца XIX века получили новую окраску и аргументацию идеи "исключительности". После гражданской войны наступил упадок школы Бэнкрофта. Возникли новые острые и сложные социальные проблемы, для решения которых теософия была слишком слабой опорой. Вместе с тем на общественную мысль оказали влияние успехи естественных наук и их методы научного исследования. Главные направления американской историографии испытали в той или иной мере воздействие европейской исторической мысли и особенно позитивистской философии. Ядром сформировавшейся в США в последней четверти XIX в. англосаксонской школы, сводившей "социальную эволюцию" к развитию политических учреждений, стали те американские историки, которые получили образование в университетах Германии и Англии. Они заимствовали там не только более совершенную методику работ с источниками, но подчас и: шовинистические исторические идеи и концепции.
Историки этой школы утверждали, что народы англосаксонского происхождения создали совершенные конституционные учреждения, сочетающие принципы индивидуализма и сильную государственную власть, местное самоуправление и федерализм. Англосаксы, заявляли они, перенесли тевтонское политическое наследие в V в. в Англию, а английские колонисты- пуритане в XVII в. - в Северную Америку. Выясняя генеалогию американских политических институтов, они находили в колониальной Америке звенья, связывающие их с древнегерманской племенной организацией. Центром нового направления стал университет Джонса Гопкинса (Балтимор), а его энергичным пропагандистом - Герберт Б. Адаме.

Подобные идеи развивали и другие историки англосаксонской школы. Особой известностью пользовались работы Дж. Фиске, писавшего: "В самом глубоком и широком смысле слова американская история началась не с Декларации независимости и даже не с основания Джеймстауна или Плимута. Она в своем происхождении восходит к тем дням, когда отважный Арминий в лесах Северной Германии разбил легионы Римской империи". Рассматривая городское самоуправление колониальной Америки, формирование городских ассамблей, образование федерации провинциальных ассамблей и т. д. в духе "сравнительной политики", Фиске видел корни этих учреждений в фолькмоте (сходке жителей поселения) и принципе представительства у древних германцев. Он старался доказать, что на американской земле шло дальнейшее развитие и совершенствование англосаксонских политических принципов. Сочетание централизации и автономии, положенных в основу конституции 1787 г., сделало США, согласно Фиске, примером для всех стран мира.
Обращение историков англосаксонской школы к германистской теории и "сравнительной политике" было продиктовано стремлением найти более убедительное обоснование "исключительности" конституционных учреждений США, нежели выдвинутое школой Бэнкрофта. По ироническому замечанию американского исследователя Э. Сэвета, "место рождения американских конституционных свобод было перенесено из кают "Мейфлауэра" в леса Германии, и примитивные тевтоны разделили с отцами-пилигримами честь быть основателями институтов Новой Англии". Многие историки англосаксонской школы не остановились на этом и провозгласили "право" и "обязанность" США распространить свои "совершенные" конституционные учреждения за пределы страны. Эти идеи вместе с традициями американского экспансионизма стали составной частью империалистической идеологии, складывавшейся в Соединенных Штатах на рубеже XIX - XX веков.
Новый поворот теории "американской исключительности" дал буржуазный экономизм, набравший силу в историографии США к началу XX века... Однако историки-"экономисты" остались далеки от научного понимания общественно-экономических процессов; они не проанализировали американскую историю с точки зрения становления и развития капиталистической формации; классовое деление подменяли классификацией людей по отраслям хозяйства, "экономическим группам".

Влияние историков экономического направления на теорию "американской исключительности" неоднозначно. Одни из них абсолютизировали особенности экономического развития США и попытались дополнить теорию "исключительности" экономической аргументацией. Другие отмечали сходные черты социально-экономического развития стран Европы и Америки и дали, пусть ограниченную, критику апологетической доктрины.

Первую из отмеченных тенденций ярко представляет теория "границ", выдвинутая одним из зачинателей экономического направления Ф. Тернером...
В противоположность концепциям, рассматривающим историю США как естественное продолжение европейской, Тернер проводил мысль, что американская история - это прежде всего продукт условий Нового Света; последовательное продвижение "границы" на Запад определило, по его мнению, основные черты характера американского народа и его общественно- политические институты.
"Свободная земля, - писал он, - обеспечивала установление равенства среди западных поселенцев и препятствовала аристократическому влиянию Востока. Там, где каждый мог иметь ферму, взять ее почти в готовом виде, легко достигалось экономическое равенство, которое влекло за собой равенство политическое". Другое важнейшее следствие "границы", по Тернеру, - американская демократия, которая, по его мнению, "не была привезена в Виргинию на "Сара Констант" или в Плимут на "Мэйфлауэре". Она вышла из американского леса и черпала каждый раз новую силу в соприкосновении с границей". Выводя политическую демократию из хрупкого и недолговечного социального равенства, будто бы существовавшего на границе, Тернер утверждал, что американская демократия "резко отличается от усилий Европы создать искусственную демократию посредством законодательства".

Демократический строй, устанавливающийся на "границе", затем распространяется, согласно Тернеру, по всем ячейкам "развитого общества", обновляя и возрождая демократию на Востоке. "Граница" воздействует в двух планах. С одной стороны, под влиянием окружающей среды, социальных и географических условий на "границе" отмирают и трансформируются старые политические идеи, принесенные с Востока. С другой, "свободная" земля влияет на общественные отношения на Востоке как "предохранительный клапан": "лишние люди" уходят с восточного побережья США на Запад. Постепенно, однако, общественные отношения на "границе" усложняются, с Востока к ней подступает "цивилизация". Развитие капитализма подрывает социальное равенство на "границе"...Но "граница" не умирает, а передвигается на Запад, и на новом месте, на незаселенной "свободной земле", восстанавливается социальное равновесие и основные идеалы пионеров: индивидуализм, демократия, национализм и экспансионизм. Тернер воспевал "агрессивную бодрость пионера", "топор и винчестер" как символы завоевания.
Итак, "граница", по Тернеру, исцеляла США от экономических, социальных и политических недугов, выковывая совершенно особенный, американский образ жизни. Он построил свою схему, когда отзвуки трехвековой колонизации Запада еще чувствовались в общественной атмосфере, в быту, в нравах, в литературе. Он завершил длительную традицию, согласно которой "свободные" земли рассматривались как спасительное средство от зол капитализма, условие гармонии в социальных отношениях. Отмечая характер идей, на которые опирался Тернер, Ч. Бирд много лет спустя назвал его выразителем "аграрных традиций" в американской истории.
...
Аграрная утопия кончилась крахом, но утопические идеи, порожденные вековой борьбой за землю, продолжали существовать. Из утопических и они превратились в апологетические. Продолжали жить иллюзии о США как стране "безграничных" возможностей, о равенстве на "последней границе"...
Влияние теории "границ" на американскую историческую мысль было глубоким и противоречивым. О роли "свободных" земель и значении колонизации писали многие европейские экономисты и социологи, но именно после Тернера в американской историографии началась систематическая разработка проблем Запада.
...Тернер... искусственно разорвал две тенденции в развитии капитализма - "вширь" и "вглубь", абсолютизировав первую из них. Заселение и освоение новых территорий он изобразил как основной процесс в истории США, создав новый вариант "американской исключительности". Тернер видел в США образец для других стран: "Мы не перестанем предоставлять нашей сестре Европе основные идеи Америки в качестве наилучшего пути решения трудных проблем. Мы будем идти в направлении Pax Americana и искать путь к миру на Земле для всех людей доброй воли".
Новое положение сложилось с исчерпанием фонда "свободных земель". В 1890- х годах бюро цензов объявило о конце "границы". Тернер в связи с этим заявил: "Свободные земли исчерпаны. Материальные силы, давшие жизнь западной демократии, больше не существуют", "страна подобна кипящему котлу". В поисках новых "предохранительных клапанов" он обратился прежде всего к "большему социальному контролю": "ограничение индивидуальных и классовых интересов, - утверждал он, - необходимо для общего блага". Он готов был признать некоторые требования популистов и позднее сочувственно следил за реформистской деятельностью Т. Рузвельта и В. Вильсона, с которым его связывала давняя дружба.
... Другой "предохранительный клапан" он видел в экспансии и поисках новых территорий для колонизации. Тернер приветствовал империалистическую экспансию США на рубеже XIX - XX вв. в странах Латинской Америки и на Дальнем Востоке. В целом, однако, он так и не смог "обосновать" тезис об "исключительности" США в новых условиях. Но отдельные звенья его концепции живут и по сию пору.

Противоречия исторической схемы "теории границ" попытался разрешить наиболее видный представитель американской буржуазной исторической мысли XX в. Чарлз Бирд, который поставил в центр объяснения истории США "урбанизацию" и "городскую динамику". Главную движущую силу исторического процесса в новое время Бирд видел в развитии промышленного капитализма. Если Тернер полагал, что человек может найти гармонию и счастье в слиянии с природой, то Бирд - в уходе от нее. Не "граница", а промышленное развитие ("индустриализм"), считал он, способно врачевать социальные противоречия. Бирд понимал, что в результате промышленной революции возникли новые социальные проблемы, прежде всего противоречие между трудом и капиталом. Но все это, считал он, всего лишь временные трудности, своего рода - издержки прогресса. Полная победа "индустриализма" сгладит их.
... Концепция "индустриализма" во многом предопределила характер интерпретации Бирдом важнейших событий американской истории, основным содержанием которой он считал борьбу аграрных и промышленных интересов. Социальный и политический результат этого "великого соперничества" - постепенное сглаживание классовых различий и рождение всеобщей демократии.
...Бирд был первым американским историком, назвавшим гражданскую войну 1861 - 1865 гг. второй американской революцией.
... Ссылаясь на специфику развития США (отсутствие феодальной иерархии, устойчивость мелкобуржуазных слоев, наличие обширных "свободных" территорий и т. д.), он писал о том, что в США имеется особо благоприятная почва для "индустриализма", следствием чего явился "чистый" капитализм и "особенно демократический" характер американских политических институтов. Характерно, что этот националистический элемент концепции Бирда отчетливо выявился во время шовинистического угара первой мировой войны. ... В его работах все большее место занимает тема "уникальности" аграрного развития США и высокой социальной мобильности американцев. В итоговой работе Бирд пытался синтезировать тезис Тернера о территориальных "границах" с концепцией "индустриализма" ("новых технологических границ").
"Теория американской исключильности"-стержневая в буржуазной идеологии и историографии США на протяжении всего их исторического пути - чутко реагировала на изменение социальной обстановки внутри страны и ее места в мире.
...Синклер Льюис, осмеивая в "Главной улице" провинциализм одноэтажной Америки, ее самодовольную веру в собственную исключительность, писал: "Вот городок в несколько тысяч жителей, среди полей пшеницы и кукурузы, молочных ферм и рощ. Это Америка... Главная улица - вершина цивилизации. Для того, чтобы этот "форд" мог стоять перед галантерейным магазином, Ганнибал вторгался во владения римлян и Эразм писал свои трактаты о монастырях Оксфорда. То, что бакалейщик Оле Йенсен говорит банкиру Эзре Стоубоди, должно быть законом для Лондона, Праги... То, чего Эзра Стоубоди не знает и не одобряет, - это ересь, которую не к чему знать, над которой не подобает размышлять".
На развитие теории "американской исключительности", особенно после второй мировой войны, наложило отпечаток главное противоречие современности - между социализмом и капитализмом. Став лидером капиталистического мира, США заявили о намерении взять на себя бремя "глобальной ответственности" за судьбы капитализма. В США заговорили о наступлении "американского века". Новая трактовка "американской исключительности" имела резко выраженную антикоммунистическую направленность. "Каждому концептуальному выводу социализма противостоит соответствующее концептуальное положение в американизме", - писал еще в 30-х годах левый американский публицист Л. Сэмсон.
... В сфере истории ядром концепции "американской исключительности" с 50-х годов стала теория "согласованных интересов". Она провозглашала, что американское общество на своем историческом пути отличалось единством по фундаментальным вопросам социально-политического устройства и "органической преемственностью" общественных институтов. Кредо сторонников теории "согласованных интересов", сформулированное Р. Хофстедтером, гласило, что конфликты в американской истории никогда не затрагивали проблем "собственности и предпринимательства". Подчеркивание единства и стабильности привело к тому, что отодвигались в тень социальные конфликты: война за независимость и гражданская война 1861 - 1865 гг., антимонополистическое движение конца XIX - начала XX в., классовая борьба в период "нового курса" Ф. - Д. Рузвельта.
Начался пересмотр всей истории США, но особое внимание уделялось колониальному периоду и войне за независимость, когда, согласно концепции "консенсуса", были заложены основы особого пути американской нации. В этом плане характерны работы Л. Харца, Д. Бурстина и Р. Брауна.
Согласно взглядам Харца, острая классовая борьба в Европе сопровождалась образованием различных идеологических систем, "заражавших" друг друга и послуживших почвой для образования все более радикальных идеологий ("вигизм" породил "якобинизм", а последний - "социализм"). Иное дело - Новый Свет. При основании американских колоний от английского общества отделился лишь один либерально-локковский идеологический "фрагмент". Перенесенный в североамериканскую среду, он послужил основой создания системы ценностей, содержавшей в зародыше идеалы индивидуализма, свободы и демократии. В соответствии с этими принципами в Америке и сформировались социальный порядок и образ жизни, коренным образом отличавшиеся от европейских.

Другая группа историков, которых принято называть неолиберальными, также исходя из теории "согласованных интересов", обратилась
к истории США XX века. Эти историки стремились представить американский капитализм динамичной системой, гибко приспосабливающей свою структуру к потребностям общественного развития. Они не отрицали борьбы в США либеральной и консервативной идеологий, а подчас и социальных противоречий (в пределах общего согласия по "фундаментальным вопросам").
Ведущий историк школы консенсуса Р. Хофстедтер весьма реалистично изобразил острые социальные коллизии в США начала XX в., но затем нарисовал идиллическую картину их счастливого разрешения в рамках либеральной традиции: динамичные лидеры, пришедшие к власти, используя мощь государства, провели антитрестовское законодательство и внесли коррективы в политические основы, демократизирующие политическую структуру. Рубеж XIX - XX вв. становился в итоге исходной вехой "трансформации капитализма".
"новый курс" Ф. Рузвельта и "новые рубежи" Дж. Кеннеди рассматривались как дальнейшие ступени либерального реформаторства, истоки которого лежат в "прогрессивной эре" начала XIX века. Одним словом, и в неолиберальном варианте США представали страной "уникальной" исторической судьбы.

Американский публицист Г. Грин, анализируя состояние неуверенности, охватившее США, писал: "Национальная психология и взгляды были основаны на вере, что "наш" капитализм был каким- то особым и лучшим, более прогрессивным и современным, способным всегда обеспечивать все более высокие уровни социального благосостояния... Убеждаться теперь, что мечта рушится и жизнь заставляет принимать другую перспективу - это поистине травма, наносимая национальной психологии"

С критикой концепции "американской исключительности" выступили не только представители левых кругов. Немало буржуазных экономистов, социологов, политологов также признавало кризис "американизма". Бурстин пришел к выводу, что "американская мечта" выродилась в имэдж (образ), в систему фиктивных ценностей и ложных иллюзий. Провозвестник "постиндустриальной эры" Д. Белл в публикации "Конец американской исключительности" писал: "Влияние теории американской исключительности заметно ослабло и растаяло вместе с имперскими возможностями и утратой веры в будущее страны"49 .

Разочарование в современной Америке вело к более критическому подходу к ее прошлому. В новых условиях пошатнулся и престиж концепции "согласованных интересов". Даже недавние ее приверженцы вынуждены были, подобно Хофстедтеру, признать ее непригодность для решения многих проблем истории США. В стремлении избавиться от разрушительного презентизма, характерного для времени "холодной войны", и элитарного подхода к истолкованию прошлого взоры многих историков обратились к "новому видению истории", которое обещала "новая научная история", появившаяся в конце 50-х годов под влиянием как социально- политических факторов, так и внутреннего развития буржуазной историографии.
Появились "новая экономическая", "новая социальная" и "новая политическая" школы.

Социально-политический кризис 60-х годов пробудил интерес многих историков к стихийным массовым выступлениям в прошлом, к "роли толпы" в истории. Главным объектом изучения "новой социальной истории" стали этнические отношения, социальная и географическая мобильность населения, иммиграция, демографические сдвиги и т. д. В работах этих историков рассматривается жизнь иммигрантов и чернокожих американцев, роль женщин. Богатый материал дала "новая рабочая история", развивавшаяся в границах "новой социальной истории";
Вместе с тем угол зрения "новой научной истории" таков, что богатый новый материал мало способствует объяснению узловых проблем истории США.
..."новая научная история", провозгласившая своей важнейшей задачей развенчание мифа о бесконфликтном развитии США, выдвинутым теорией "согласованных интересов" (главной в концепции "американской исключительности" в послевоенный период), не достигла цели. Она не создала методологии для нового исторического синтеза. Общее состояние "новой научной истории" известный американский историк Дж. Нэш характеризовал как "блестящий разброд"
В последнее десятилетие отрицательные стороны "новой научной истории" все более выступают на передний план и ведут к форсированному возвращению ряда историков на позиции "американской исключительности".

Конец 70-х - начало 80-х годов привнесли немалые перемены в политический пейзаж США. Резко возросло влияние консервативных тенденций, что отразило сдвиг вправо, происшедший во влиятельных кругах правящего класса по ключевым вопросам внутренней и внешней политики.
Консервативная доктрина требует ограничения вмешательства государства в экономическую и социальную сферы жизни страны, апеллирует к неким вневременным идеалам и ценностям "американизма", делая акцент на традиционной индивидуалистической идеологии частного предпринимательства

Исторические идеи неоконсервативных историков не оригинальны. Новой является, пожалуй, лишь попытка собрать воедино различные варианты "американской исключительности" (утверждения о социальной однородности колониальной Америки, доктрина превосходства политических институтов США, теория о спасительной роли "свободных земель", апологетика буржуазных реформ XX в. и др.), свести их в одну концепцию и провозгласить ее фундаментом консервативной традиции.
За время своего существования американская буржуазная историография прошла немалый путь. На всех этапах работы ее ведущих представителей были пронизаны теорией "американской исключительности". Последняя изменялась со временем, наполнялась различным содержанием. На ранних этапах развития США идея "американской исключительности" включала еще элементы "американской мечты" - демократических устремлений народа к свободе и равенству. Но уже отцы-пилигримы провозгласили доктрину "избранного народа", божественной миссии Америки. Мессианская доктрина ширилась, обрастала новыми теориями. На рубеже XIX - XX вв. она впитала расистские и социал-дарвинистские идеи; ныне под нее подводится "научная" основа вроде "теории стадий экономического роста" У. Ростоу, "постиндустриального общества" Д. Белла или "технотронной эры" З. Бжезинского. Доминантой, однако, остается, как и прежде, утверждение об особой и исключительной пионерской роли Америки, которой будто бы предопределено служить примером для остальных народов мира в экономическом, социальном и моральном отношениях.

Теория "исключительности" порождала особый идеологический климат в стране. Она всегда влияла на проведение внутренней и внешней политики США. Миф об Америке как земле обетованной, способной покончить с социальными бедами, влиял на формирование "нового курса" Ф. Рузвельта, "новых рубежей" Дж. Кеннеди, "великого общества", провозглашенного Л. Джонсоном. Еще более четко прослеживается воздействие теории "исключительности" на внешнеполитический курс США.

С превращением США в империалистическую державу эта теория получает новое звучание - рождаются планы американского глобализма

(франц. chauvinisme, по фамилии солдата Н. Шовена (Chauvin), гротескный патриотизм которого стал нарицательным; англ. chauvinism; нем. Chauvinismus; чешск. sovinismus)
Джингоизм - в английской версии.

1. Агрессивная форма национализма.

2. Идеология и политика крайне воинствующего национализма.

3. Крайне агрессивная форма национализма.

4. Крайне агрессивная форма национализма, проповедь национальной исключительности, политика угнетения других народов.

5. Крайний национализм.

6. Крайний, фанатичныйнационализм, граничащий с расизмом.

7. Крайняя форма национализма, заключающаяся в проповеди исключительности отдельных рас и наций с целью обоснования права на дискриминацию и угнетение других рас.

8. Крайняя форма национализма, проповедующая исключительность одной партии над другими.

9. Наиболее одиозная форма национализма, провозглашение национальной исключительности, противопоставление интересов одного этноса (или суперэтноса) интересам всех других этносов, распространение идей национального превосходства, национальной вражды и ненависти.

10. Политика, состоящая в проповеди национальной исключительности, выражающая ложный патриотизм и чрезмерную национальную гордость.

11. Политика, состоящая в проповеди национальной исключительности, направленная на разжигание национальной вражды и ненависти.

12. Превращенная форма национального сознания, одна из форм гетерономии и ксенофобии, неприязни и даже ненависти к чужакам, атавистического, биологического в основе неприятия иноземцев, иноверцев, всех телесных, цветовых, культурных, национальных, языковых отличий, вплоть до чужеродных обычаев, костюмов и пр. по принципу «не такой - чужой - чужак - враг».

13. Проповедь национальной исключительности, противопоставление интересов одной нации интересам всех других наций, распространение национального чванства, разжигание национальной вражды и ненависти.

14. Разновидность националистической политики, содержанием которой выступает распространение ненависти и вражды к другим нациям и народностям.

15. Разновидность расизма, заключающаяся в проповеди исключительности отдельных рас и наций с целью обоснования права на дискриминацию и угнетение других рас.

16. Разнообразные проявления националистического экстремизма и национализм.

17. Реакционная проповедь национальной исключительности, направленная на разжигание национальной вражды и ненависти между народами.

Пояснения:
Шовинизм подразумевает расовую исключительность.

Основными положениями политической идеологии Шовинизма являются: утверждение превосходства одной нации над другой; распространение в массовом сознании и психологии людей идеи исключительного превосходства одной нации над другими нациями и народами, что, якобы, даёт основание для господства этой нации над другими.

Во внешней политике Шовинизм проповедует агрессию как основную форму общения с другими государствами, что приводит к развязыванию войн, возникновению вооруженных конфликтов между государствами или внутри многонациональных государств. Шовинистическая политика распространена в слабо развитых странах, регионах, в которых субъекты заражены абсолютизацией своих национальных интересов, настроений, перерастающих в националистические.

Шовинизм может иметь характер массовых предрассудков, вплоть до идеологии крайне правых политических течений. Шовинизм особенно опасен, если он становится де-факто или де-юре идеологией какой-либо правящей партии или государственной политикой (Германия 30-40-х гг. 20-го века). Шовинизм - оружие империалистической буржуазии, наиболее полно проявляющийся в политике фашизма.

Отсутствие политической, правовой и общей культуры делает шовинистов очень опасными субъектами общественно-политической жизни. Поэтому борьба против любых разновидностей идеологии Шовинизма и её носителей - одна из важнейших задач современного цивилизованного общества.

Майкл Зукерман - весьма своеобразная фигура в историографии США. К сожалению, отечественный читатель имеет весьма смутное представление о роли таких ученых в общественной жизни заокеанской страны. Советские американисты представляли Зукермана, мягко говоря, не совсем адекватно; в одном ряду «историков-ретроградов» оказывались столь разные ученые, как географ Дж. Лемон, историки В.Крэвен, М.Зукерман...
А выяснить истинную позицию Зукермана необходимо, чтобы понять патетику публикуемого в этом выпуске газеты его доклада.
В одной из своих работ Майкл Зукерман рассказал о себе. Он вырос в семье богатых еврейских эмигрантов из Восточной Европы. Детство и юность провел в своей любимой Филадельфии, в загородном доме, типичном для представителей так называемого высшего среднего класса. В 1960-е гг. закончил исторический факультет Университета Пенсильвании (одного из старейших в США, основанного еще легендарным Бенджамином Франклином).
Только по случайности Зукерман не стал по окончании начального курса юристом. Уже тогда ориентацию на обычную (материально не обеспеченную) карьеру преподавателя-историка определила его юношеская оппозиционность американскому истеблишменту. Затем Майкл поступил в аспирантуру при Гарвардском университете и написал исследование, посвященное небольшим общинам Новой Англии в XVIII в., - в русле так называемой новой социальной истории .
Интересно, что Майкл, будучи оппозиционно настроенным ко всем конформистским теориям, вынужден был признать (дабы быть верным документам), что в селениях Новой Англии XVIII в. отсутствовали те классовые противоречия, которых искали в истории левые. Мало того, Майкл, ненавидевший респектабельность пуританской Америки, доказал, что пресловутая революционная оппозиционность жителей Новой Англии была сильно преувеличена официозной историографией, которая использовала концепцию «нонконформизма американских пуритан» для сочинения очередного пропагандистского мифа, подтверждающего «американскую исключительность». «Консенсус» Майкла с властью, за который его осуждали советские историки, был результатом его исследовательской добросовестности и гражданской позиции.
Зукерман писал: «Согласно появившейся ныне новой историографической ортодоксии, новую социальную историю принято напрямую связывать с европейскими влияниями, такими, как французская школа “Анналов”. Но это чистый вздор! Ведь даже согласно “герметическим“ требованиям филиации академических идей, “новая история” взяла гораздо больше у Карла Маркса и использовала разнообразный спектр местных американских влияний, а не идеи каких-то французских экзотических интеллектуалов.
Но даже если мы заимствуем наши идеи из других источников, то сочинениями, повлиявшими на меня и на других социальных историков, которых я знаю, были работы чисто эмпирической смелости, такие, как доклады Кинзи (психоанализ различных срезов американского общества, сексуальные характеристики и т.п. - С.Ж. ) и замечательные фрагменты из очерков искрометного журналиста Тома Вулфа (известного популистски настроенного американского публициста 1960-х гг. - С.Ж. ) в старой “Esquire”. Наставниками, что-то значившими для нас, были люди, подобные Мюррею Мэрфи (американский антрополог, преподаватель Университета Пенсильвании времен студенческой молодости Майкла. - С.Ж .), которые основывались на богатых популистских и прогрессистских традициях американского прагматизма и обществоведения, чтобы прикоснуться к опыту всего народа, а не только привилегированной элиты...
Но если бессмысленно приписывать появление новой социальной истории только влиянию sixieme section (т.е. французской историографии) или Кембриджской группы, занимавшейся историей народонаселения и социальных структур, то столь же опрометчиво связывать это явление только с влиянием местных американских ученых и научных институтов.
Новая социальная история не могла родиться лишь из академического процесса. Она возникла в ответ на сидячие забастовки на Юге, как реакция на марш к Вашингтону, на мрачные бдения по поводу смертного приговора Швернеру, Гудмену и Чейни в то роковое “лето свободы” 1964 г. Она отразила возмущение по поводу бесцельных и всё усиливающихся репрессий в американском обществе, отвращение к “прогорклому пиетизму” и высокопарной помпезности истеблишмента. Как и во всяком другом социальном движении 1960-х гг., в новой социальной истории отразилось стремление жить более открыто и свободно» (Zuckerman M. Reaceable Kingdoms: New England in Eighteentn Century. New York, 1970).
Левая ориентация характеризует деятельность М.Зукермана и по сей день. Эта ориентация определяет и его непримиримое отношение к социальной несправедливости и обману (в том числе и в исторической науке). Этим же объясняется жесткая критика Зукерманом хорошо написанной, но содержащей идеализированно-одномерное описание Американской революции XVIII в. книги Гордона Вуда.
Своеобразный «культурный протестантизм» и нонконформизм - характерные черты Зукермана как историка. Однако, как бы он ни выражал свою оппозиционность догмам, он не может окончательно отказаться от идеи американской исключительности. Ведь любая национальная история начинается с постулирования теории исключительности, с создания и распространения мифа об «отличности», «уникальности» собственной истории. Особенно это актуально для молодых национальных государств, в которых формирующиеся элиты должны закрепить свой независимый политический статус.
Но, как свидетельствует сам текст М.Зукермана, в делах мифотворчества очень важна честная гражданская позиция историка, умеющего сопротивляться даже «необходимому» мифу, если тот не соотносится с фактами.

Майкл ЗУКЕРМАН

Парадоксы американской исключительности

Гражданам США полагается быть страстными защитниками идеи американской исключительности. Я узнал об этом недавно. С некоторой долей смущения должен признаться, что никогда не был горячим приверженцем упомянутой идеи.
Начиная с моих первых студенческих размышлений об американской цивилизации и до недавних пор я не слишком много размышлял о нашей особости. Однако в последнее время начал читать всё по этому поводу написанное. К своему удивлению, я обнаружил, что читать надо много...
Оказалось, что лишь за два десятилетия прошлого века у нас издано множество трудов, посвященных американской исключительности. Упомяну и о двух конференциях на эту тему (в Париже и Оксфорде), и о двух дискуссиях - на страницах «American Historical Review» и «American Quarterly». Следует также принять в расчет три президентских обращения к ведущим американским историческим ассоциациям, а кроме того, редакционные статьи и статьи ведущих ученых, не говоря уже о книгах, написанных разными знаменитостями. Такого оживления пожалуй, не было со времен начала холодной войны.

Эти тексты - все вместе и каждый порознь - не что иное, как собрание суждений, плохо соотносящихся друг с другом.
Обратимся, например, к двум статьям прославленного обществоведа Дэниела Белла. В первой из этих работ, написанной много лет назад, во время войны во Вьетнаме, ученый с пафосом констатировал, что «американской исключительности пришел конец» и что признание ее кончины требует определить содержание этой доктрины. Однако сам не стал утруждать себя выяснением тех деталей и частностей, в которых рекомендовал разобраться читателю.
Ученый предложил мешанину бессвязных концепций и несовместимых по смыслу цитат, начав с упоминаний о «беспрецедентных возможностях [Американского] континента» и об «особенном и неповторимом сочетании исторических обстоятельств». Он пришел к выводу, что эти очевидные исторические детали усиливают его аргументацию, что идея исключительности означает освобождение от истории: «Америка и после всех испытаний истории оставалась “целой и невредимой”» (Bell D. The End of American Exceptionalism // Public Interest. 1975. Vol. 41. P. 193-224).
В статье нагромождено немало всякой другой всячины - при явном отсутствии логики. Всё оказалось ложным как исторически, так и с точки зрения ситуации 1975 года: и то, что американцы имели «общую политическую веру», которая устраняла «идеологические разногласия и разрушающие общество страсти»; и то, что нацию составлял «исключительно средний класс» и подобная социальная однородность спасала страну от упадка; и то, что в США сложилось «либеральное общество» - без «разочарования интеллигенции» и «недовольства бедноты»; и то, что у нас существует особого рода демократия, в которой верховная власть неизменно осуществляла свою гегемонию не так, как в других странах.
Далее Белл пишет об исключительности, выражавшейся в осознании американцами миссии спасения мира, - после того, как президент-спаситель Вудро Вильсон призвал страну-спасительницу возглавить Лигу наций. (Видимо, Белла совсем не смутило, что американцы отвергли идеалистические призывы Вильсона, а через поколение добровольно последовали за более прагматичным президентом в Организацию Объединенных Наций, в ту организацию, которую Рузвельт избегал описывать в прозе, «пропитанной риторикой спасения».)
Далее Белл, суммируя, перечисляет еще ряд понятий, наугад соотнося их с теми, которые обсуждал прежде: земля, равенство, пространство и безопасность, материальное изобилие, двухпартийная система, конституционализм .
Описание тех аспектов исключительности, которые прекратили свое существование к 1975 г., столь же разноречиво, как и предложенная ученым характеристика самих элементов этой исключительности. Белла явно раздражало, что «вера в американскую исключительность исчезла с концом империи, ослаблением власти, с утратой надежд на блестящее будущее страны». Беспокоило его и то, что «социальная стабильность страны - основа этой исключительности - не являлась уже достаточно прочной», что «природа и религия исчезают».
«Мы утратили иммунитет против коррупции власти. Мы перестали быть исключением... мы такие же смертные, как все». И всё же, утешал себя Бэлл, мы по-прежнему избранники Божьи. Если уж не можем быть вне истории - то нам необходимо иметь свою особую историю.
Своего рода музыкальной кодой к этому очерку Белла звучат перечисляемые им условия для исправления нравов сплоченной нации:
- «моральное доверие, существенное условие которого - честность и открытость в политике»;
- «сознательная готовность... воздерживаться от всякой мечты о гегемонии» во внешней политике (даже от мечты «о роли мировой полиции нравов»);
- соблюдение принципа «включения» во внутренней социальной политике и, как следствие, обеспечение «предпочтительного приоритета для угнетенных групп».

А теперь возьмем второй очерк Бэлла, опубликованный в 1991 г., непосредственно после триумфа политики Джорджа Буша в Персидском заливе (Bell D. The «Неgelian Secret»: Civil Society and American Exceptionalism // Is America Different?: A New Look at American Exceptionalism. Oxford, 1991).
К началу 1990-х стало ясно, что те лидеры страны, к которым Белл обращался в 1975 г., отвергли каждое из сформулированных им некогда условий. Их одержимость оказалась еще большей, чем у их предшественников, и они бессовестно лгали Конгрессу и избирателям. Белл даже писал о «паутине лжи, сети обмана, риторике фарисейства».
Американские лидеры выказали готовность приструнить Никарагуа, Ливан, Гренаду и Панаму прежде, чем напасть на Саддама Хусейна, - и всё для того, чтобы ликвидировать «вьетнамский синдром» и восстановить статус США как мировой державы.
Преуспевающие американцы, отмечает Белл, покинули города, в которых прежде жили; «в результате произошло самое сногсшибательное перераспределение дохода за последние полвека» (в пользу самых богатых).
Этот прискорбный факт, однако, не поверг Белла в уныние. К 1991 г. он открыл «гегелевский секрет» американской жизни, что позволило по-новому оценить пресловутую исключительность. Белл объявил, что исключение из «кислотных» составляющих истории само по себе - не что иное, как «испытание исключительностью». И тотчас опроверг эту мысль, многократно преувеличив значимость других испытаний: «быть примером, маяком для других народов», быть «нацией, угодной Богу», защищать «верность конституционализму», охранять национальную самобытность»...
Белл уже не утверждает, что Америка утратила былое величие, но тревога о том, сможет ли держава поддержать свой статус, в очерке явно присутствует. Ревизия высказанных в 1975 г. идей (тогда ученый видел «только замешательство» вместо «общих цели и веры») привела к заключению, что Америке ниспослана «спасительная благодать, которая всё еще делает страну образцом для других народов». Едва ли историк мог выразиться яснее: ведь серьезному анализу он предпочел декларации-заклинания...
«Гегелевский секрет» Бэлла - всего лишь мысль о том, что Америка была «сформировавшимся гражданским обществом, возможно, единственным за всю политическую историю человечества». Обществом, которое реализовало свою потенцию вне государственного аппарата, а лишь в «самостоятельном интересе отдельной личности и ее страсти к свободе».
Белл признает, что Америка пережила «массовую экспансию государственных институтов» после 1930 г., но при этом всё же утверждает: идея гражданского общества по-прежнему оставалась важнее, чем идея государства. Странное утверждение...
Белл считает возможным, что весьма отличающиеся друг от друга (как, впрочем, и от США) страны (например, Польша или Италия) постепенно начнут воспроизводить в своей политической жизни те образцы, которые были явлены американским гражданским обществом.

Известно, что Алексис де Токвиль колебался в выборе образа Америки: Америка - уникум и Америка - прототип европейского будущего.
Некоторые из близких Токвилю людей навязывали ему мысль о том, что у американской истории «не было прецедентов и об этом следует помнить». Один из часто цитируемых пассажей французского политолога звучит так: «Великое преимущество американцев состоит в том, что они обрели демократию без страданий демократической революции, они рождаются равными, вместо того чтобы таковыми становиться».
В другом - пожалуй, самом нелепом - фрагменте Токвиль настаивал на том, что смог «увидеть, как вся судьба Америки воплотилась в судьбе первого пуританина, высадившегося на ее берегах».
...Несмотря на все свои исторические особенности, Америка привлекала Токвиля всё же потому, что в повторении ее судьбы он видел будущее Европы. «В Америке, - утверждал он, - я видел больше, чем просто Америку, я искал здесь образ самой демократии... Я хотел знать, чего мы должны бояться и на что надеяться по мере ее развития».
Поиски примера очевидны. Но... Америка завораживала Токвиля, он был убежден, что она навсегда сохранит особое положение в мире, даже после того, как народы Европы используют опыт заокеанской демократии.
«Положение американцев, - писал французский мыслитель, - совершенно исключительно, и можно верить, что ни один демократический народ не достигнет подобного положения». Загадки американской исключительности ограничивали даже самый разумный и самый ответственный анализ, загнав в тупик столь блестящего исследователя, как Токвиль (см.: Tocqueville A., de. Democracy in America / Ed. by Th. Bradley. New York, 1945. V. 2. P. 101, 301; Vol. 1. P. 14, 38).

И до Токвиля, и после него иностранные наблюдатели и американцы - все испытывали подобное замешательство. Они обожали страну, которая была неподражаемой - и одновременно служила образцом для подражания. Они славили народ, которому было пожаловано благословенное освобождение от всех пороков, распространенных в остальном мире, народ, который служил примером всему человечеству. Они превозносили общество, значительное своей единичностью и универсальностью.
Исключительность американцев быстро трансформировалась.
Американский врач и историк, участник Войны за независимость, президент Континентального конгресса Дэвид Рамсей (1749-1815), размышляя об американской революции еще до ее окончательной победы, верил, что новая нация будет наставницей Старого Света: «Благородный пример Америки подобен большому пожару... Он будет распространяться от народа к народу до тех пор, пока тирания и угнетение не будут полностью искоренены... Дело Америки станет делом Человеческой Природы».
Государственный деятель, ученый и министр финансов США в 1803-1813 гг. Альберт Галлатен (1761-1849), обдумывая последствия независимости, когда еще не высохли чернила на Парижском договоре, пришел к аналогичному выводу: «Соединенные Штаты будут просвещать Европу, служить ей в качестве модели и, возможно, внесут свою лепту в то, чтобы осчастливить человечество в целом».
Всё это не могло не навредить той самой исключительности, которую единогласно превозносили. Если все народы с такой готовностью следовали американскому примеру, то, значит, в самом примере не было ничего исключительного. Сама идея Соединенных Штатов как парадигмы (даже если признать, что зарождавшаяся республика не была образцом для человечества) предполагала неизбежный отказ от исключительности.
Ведь если другие усвоят открытый американцами образ жизни, то усвоят они его потому, что они такие же , как американцы, и хотят того же , что и американцы. Короче говоря, исключительность модели сразу же превращалась в свою противоположность. Возможно, не осознавая своего предпочтения, сторонники этой идеи предпочли американской уникальности американское первенство.
Другие защитники исключительности (похоже, тоже не задумываясь) ликвидировали свое детище, даже не заметив этого. В отличие от соотечественников, которые считали американскую модель пригодной для всего человечества (главный тезис - «освободить всех и вся»), они полагали, что Америка может стать убежищем для жертв всевозможных репрессий старого режима.
Понятие исключительность они связывали прежде всего с наличием свободы в одной стране. Согласно бессмертной фразе Т.Пейна, Америка была задумана «Всемогущим... как приют для преследуемых сторонников гражданской и религиозной свободы из любой части Европы».
«Любое место в Старом Свете переполнено угнетением. За свободой охотятся по всему Земному шару. Азия и Африка уже давно прогнали ее. Европа считает ее чужестранной, а Англия приказала ей покинуть ее пределы. О! Примите беженку и приготовьте вовремя убежище для всего человечества», - писал Пейн.
Но и представления об Америке как убежище скоро стали жертвой универсалистских поползновений. Предполагалось, что другие люди тоже хотят свободы, подобной американской, хотя и не способны ее достичь...
Что же касается свободы... Очевидно, что Америка не служила убежищем, например, афроамериканцам: она была «вечной могилой для их свободы и свободы их потомства». Сторонники исключительности редко используют институт рабства в качестве критерия самобытности Нового Света, хотя эта данность - пробный камень в его оценке.

Были и другие сложности, вносившие неприятную дисгармонию в построения сторонников идеи исключительности.
Кое-кто постулировал божественное бегство Америки от свободы. Иные объясняли исключительность только особенностями исторической ситуации. Некоторые по традиции считали существенной особенностью нации идеологию, которая воспринималась как конституционная вера , как привязанность к определенному набору идей. Третьи, следуя традиции токвилевской, видели суть уникальности нации в отсутствии у нее идеологии: в ее непреклонном прагматизме, в полном равнодушии к идеям и теориям...
Американский политолог С.Смит уверен, что в наши дни антипатия к идеологии скорее вредна, нежели полезна для политики; отсюда известные трудности Джорджа Буша-старшего с его концепцией «видимой вещи» (напомню, речь шла об отказе от «теорий» во внутренней политике); отсюда же постоянные проблемы Клинтона с его склонностью ко лжи и непоследовательностью, что дало повод одному арканзасскому шутнику назвать само президентство Клинтона «серьезной проблемой».
Очевидно, что влияние идеологии ослабело - Рейган почти открыто игнорировал мнение Конгресса и Конституцию США; уровень доверия американцев к правительству заметно снизился: в 1964 г. ему доверяли 60% граждан, три десятилетия спустя - в годы рейгановской революции - лишь 10%.

Многие историки обращали внимание на утопический аспект проблемы формирования американской цивилизации. Американские колонисты изначально руководствовались мечтой о восстановлении на пустом континенте идеального мира; в XIX в. обитателей Нового Света сплачивала романтическая идея создания идеального общества.
Но в действительности многие простые американцы пренебрегали этими идеями; за свою не такую уж долгую историю Новый Свет превратился в самый большой могильник проектов создания сообществ людей, живущих по каким-нибудь необычным правилам и установлениям.Европейцы постоянно представляли Америку «тотально отличным» от их собственного обществом. Американцы же постоянно отвергали эти воображаемые конструкции - и стремились быть похожими на своих европейских обожателей.
Надо сказать, многие историки перешли на их сторону. Например Ф.Тернер, который утверждал, что США были учреждены сознательным «актом воли» и продолжают развиваться благодаря всенародной преданности государству. Но большинство историков полагают всё-таки, что «американская демократия родилась не из мечты теоретика, а из американских лесов, и всякий раз, когда нация достигает новых рубежей, у нее прибавляется сил» (Turner F. The Frontier in American History. New York, 1920. P. 293).
Тернер к любым идеям относился очень враждебно; его нескрываемый антиинтеллектуализм стал главной составляющей той самой исключительности, определению которой ученый посвятил свою карьеру. Многие последовали за ним.
В 1950-е гг. Дэниел Бурстин довел тернеровскую идею до абсурда (см.: Boorstin D . The Genius of American Politics. Chicago, 1953). Льюис Харц сформулировал теорию, которая сама по себе - не что иное, как глубокая тайна американской жизни.
Харц настаивал на том, что в политике США руководствуются неким особым комплексом идей, который он назвал либерализмом ; он-то и создает предпосылки неограниченных возможностей. Американцы только кажутся противниками теорий, на самом же деле они настолько привязаны к теории либерализма, что даже этого не замечают, не говоря уже о том, чтобы вырваться из ее железных тисков (Hartz L. The Liberal Tradition in America. New York, 1955).
Обоих, Бурстина и Харца, оценивают как «консенсусных» историков. Фактически между ними нет почти ничего общего. Их версии теории исключительности невозможно синтезировать.
Консенсус одного отличался от консенсуса другого и этически, и по существу. Бурстин верил, что «оживленная» бедность американских идей обогатила американское общество; Харц же считал, что могущественная полнота этих идей обедняла американскую политику и превращала страну в патетически провинциальную державу.
Объединяло Бурстина и Харца только убеждение - исключительное среди сторонников исключительности, - что Америка не получила тех уроков, которые преподают человечеству, и той модели, которой подражают, и того спасения, которое предлагают.
Бурстин был консервативным шовинистом; Харц- радикальным космополитом, но оба не хотели вести идеологические битвы в пользу Америки в начале холодной войны. У Америки «не было даже строчки теории, которую можно бы было предложить другим народам мира», - писал Бурстин.
«Вопрос не в том, что история дала нам нечто, что можно экспортировать, - вторил ему Харц, - а в том, дала ли она нам нечто полезное». Ответ «на этот вопрос, - считал он, - может быть только отрицательным».
Бурстин и Харц были представителями немногочисленных совестливых толкователей. Другие же ревностные сторонники теории американской исключительности (например, Дэвид Поттер) сразу же поступали на идеологическую службу к правительству. Так вели себя почти все без исключения мудрецы и полемисты за пределами системы высшего образования США. Генри Лайс - без сомнения, наиболее влиятельный интеллектуал своего времени - провозгласил XX столетие «американским веком» (Lice H. The American Century // Life. 1941. V. 10. Febr. 17. № 7).
Правда, ему больше нечего было прибавить к этому определению и к тому, что уже сказали другие аналитики. Когда же его попросили растолковать публике, что всё-таки значит его красивая фраза, он, «поколебавшись», «промямлил что-то... о тех из нас, кто давным-давно горел в том же огне». Далее он объявил, что «больше не боится давать “определение” американскому столетию». Но, как сказал его биограф, «он никогда этого не сделал» (Elson R. The World of Time // The Intimate History of a Publishing Enter Rise. New York, 1958. V. 2. P. 19).

Американская исключительность - это такой предмет, который даже умных людей вынуждает к досужей болтовне. Так было и в первое, и в последнее десятилетие холодной войны.
Тема эта дразнит. В лучшем случае вызывает желание сочинять нечто похожее на стихи; в худшем - вынуждает к пресным библиографическим комментариям, подобным обзору, написанному Майклом Кэмменом (Kammen M. The Problem of American Exceptionalism:
A Reconsideration // American Quarterly, 1993. V. 45. P. 1-43).
Кэммен - выдающийся историк; как и Белл, знаменитый социолог. Но пристрастие к исключительности вынуждает его к столь насыщенной мертвящими абстракциями прозе, что его по ошибке можно принять за «схемоносного» обществоведа, хотя ученый клянется, что «никогда таковым не был».
Он повторяет набор штампов из недавних работ по исключительности, добавив к ним пару интригующих поворотов мысли.
За последние полстолетия историки, изучающие этот предмет, прошли путь от ревностного энтузиазма до «основательного скептицизма». За тот же период «остроумные обществоведы» прошли путь от осторожности до легкого принятия любых идей.
Несмотря на желание связывать себя с историками, Кэммен квартирует в лагере обществоведов, которые «воскресили и утвердили столь запутанное понятие, как американская исключительность ; кроме того, они «более убедительны», чем историки.
Я опускаю множество малоубедительных доводов Кэммена, выдергивая из контекста самые, на мой взгляд, несуразные.
Например, Кэммен ссылается на книгу Кима Босса, посвященную профсоюзам 1890-х гг., поскольку описание Боссом оппозиции организованных рабочих массовой иммиграции якобы приводит к выводу, что идея самоидентификации для американцев значила больше, чем транснациональные или классовые привязанности.
Но оппозиция незначительного меньшинства рабочего класса притоку огромных масс иммигрантов не может служить доводом в пользу идеи исключительности. Даже если принять подобный аргумент, суть этой мнимой американской самоидентификации остается невыясненной.
Кэммена вообще мало заботит связное определение смысла самоидентификации; смущает и непоследовательность в использовании понятий пуританская благопристойность и писательская неблагопристойность . Лучшей («подтверждающей идеологически») формулировкой американской идентичности является та, которую Кэммен заимствует у Гарри Оверстрита: «Главное отличие Америки заключалось в том, что она первой в истории человечества пригласила к себе представителей различных культур и дала им право свободно участвовать в строительстве нового государства».
И отлученные от внешнего мира рабочие Босса, и открытая для внешнего мира новая страна демонстрируют, к удовлетворению Кэммена, всё ту же американскую исключительность...
Заканчивает Кэммен свою аргументацию фразой о том, что историю США «отличает необычное своеобразие и необычный путь». Вряд ли вы не найдете такое государство, которое не соответствовало бы подобному стандарту уникальности. Похоже, с такими сторонниками, как Кэммен, теория исключительности останется без противников.

Историки, как и обществоведы, понимают, что нельзя определять исключительность как различие, поскольку все страны различны. Историческая исключительность включает в себя нечто большее.
Даже такие сравнительно осторожные историки, как Джойс Эпплби, оказываются в плену противоречий, когда обращаются к постулированию «чистых возвышенных» истин (Appleby J. Recovering America’s Historic Diversity: Beyond Exceptionalism // Journal of American History. 1992. V. 79. P. 419-431).
Подобно многим иным авторам, Эпплби совмещает понятия архетип и убежище . В одном предложении она цитирует двух французских наблюдателей XVIII в., один из которых надеялся, что Соединенные Штаты станут «моделью» для «человеческой расы», а другой молил Бога о том, чтобы новая страна стала «для всех народов Европы» убежищем от фанатизма и тирании, - словно эти понятия можно объединить.
Пытаясь отыскать исторические корни понятия исключительность , Эпплби находит их в ее любимом времени и среди любимого ею народа: в 1790-е гг. «ничем не выделявшиеся граждане Америки» принимали исключительность в качестве веры.
Согласно Эпплби, «простые американцы» в то решающее десятилетие «обрели свой голос, свое дело и свою стратегию для победы на выборах». Последовав за джефферсоновской оппозицией «недемократическим тенденциям» федералистов, они не только подготовили день выборов 1800 г., но и предупредили федералистский «уход из политики»; «простому люду» осталось лишь определить «общенациональную цель».
«Необразованные люди», предоставленные «отчаянной политике эгалитарной высокопарности», взяли на себя «ответственность за выбор критериев национальной идентичности». Они нашли «подтверждения выбранным критериям ценности в прославлении того, что было отличительно американским».
«Открытые возможности... дух поиска, ликвидация привилегий, личная независимость, т.е. исключительность, - всё, что прежде омрачало жизнь их правителей, сейчас работало в их пользу».
Представления о ценностях, которые соответствовали постоянным условиям американской жизни, могли быть использованы (начиная со времен Джефферсона) для установления «равновесия между американским изобилием и высокой моральной целью» - и для наделения жизни гражданским смыслом.
Возможно, это теоретически привлекательная и достаточно профессиональная аргументация. Но в реальности ничего подобного не происходило.
Старые элиты от власти никогда не отрекались, точно так же, как и новые лидеры не все и не всегда были радикальной толпой. Федералисты, такие, как Ной Вебстер, и их духовные потомки, например Уильям Холмс МакГаффи, неизменно - на протяжении всего XIX века - уделяли особое внимание образованию американских граждан. Республиканцы и демократы так же, как и плантаторы из числа друзей Джефферсона, постоянно ущемляли свободу слова на Юге - и тем сильнее, чем более расширялись привилегии рабовладельческой элиты.
Эпплби разрывается между двумя желаниями - наградить позитивной исключительностью джефферсоновцев (их она обожает) и обвинить в исключительности негативной современные элиты (их она ненавидит). Чтобы аргументировать наличие в зарождающейся республике противоречий между действительностью и риторикой, создавшей «воображаемое сообщество, которое формирует нацию», Эпплби опирается на Бенедикта Андерсона. Она пытается доказать, что «на протяжении XIX столетия простые белые американцы игнорировали реальную незначительность политического существования их страны, постепенно и понемногу продвигая свою республику в авангард прогресса».
Эпплби не только акцентирует противоречие между «реальной незначительностью» и последующим величием страны, но и приветствует предположение, будто воображаемый прогресс в Америке был итогом деятельности привилегированных интеллектуалов («риторов») - «пропагандистов американской демократии», как она их называет, а не результатом труда и усилий пионеров, ремесленников и «механиков».
Столь же существенно и указание на то, что осознание американцами своей идентичности - в большей степени результат работы интеллекта, нежели итог применения рук или широкой спины. Однако тут возникают вопросы: к кому по своему рождению и воспитанию привилегированные «риторы» были более расположены? Кто публиковал их сочинения и кто платил им деньги? Кем рецензировались и читались их работы?
Подобные вопросы неизбежно сменяются другими, такими же неудобными для автора. Эпплби приписывает заслугу «демократизации американских общественных ценностей» влиянию отечественных «исторических книг».
Как же простолюдины контролировали написание, производство и распространение этих исторических книг? Кто же сочинял эту историю, поддерживающую мифы об исключительности? Был ли католик-аристократ - типа Мэтью Кэри из Филадельфии - «обычным» американцем? Или «брамин» Джордж Тикнор из Бостона? Или священник епископальной церкви - типа Мэсона Уимса, который изучал теологию в Лондоне? (Все они авторы первых учебников по истории США.)

Идея Эпплби о контроле простолюдинов над национальным самосознанием, уже сама по себе достаточно зыбкая, рушится, когда автор выделяет «три настоятельные темы», которые составляют суть американской исключительности.
Вот эти темы:
- «автономия личности с постепенным сокращением степени зависимости;
- начало новой жизни с обязательным отрицанием прошлого;
- концепция единой человеческой природы» (в ее рамках отдельные черты общества квалифицируются как «универсальные»).
Развитие этих тем предполагало сохранение привилегий белой мужской элиты и дискредитацию обычаев простонародья. Все три обозначенные исследовательницей проблемы играли чрезвычайно консервативную роль в партийном идеологическом противостоянии и в XIX в., и даже в наше время. Все три служат сейчас препятствием для формирования той самой «многокультурной повестки дня», которую проповедует Эпплби.
Три настоятельные темы, которые, по мнению Эпплби, определяют сущность американской исключительности, не меняются в зависимости от того, кто к ним обращается - простолюдин или представитель элиты. Не меняются они даже тогда, когда исключительность из явления позитивного превращается в негативную характеристику американского сознания.
...Новая социальная история теперь необходима для того, чтобы восстановить опыт большинства американцев, который длительное время был скрыт завесой исключительности «бостонских браминов, составлявших касту историков-джентльменов».
Именно они, как признает Эпплби, сформировали всю нашу историю...

Я мог бы продолжать, поскольку ученое болото кажется почти бескрайним, - но я уже и так зашел слишком далеко. Достаточно сказать, что проблема американской исключительности приносит мало славы тем, кто ее (проблему, а не славу) исследует; исследователи же, в свою очередь, проливают мало света на этот предмет.
С сухой деликатностью, которая так редка в этой полемике, Байрон Шейфер сказал всё, что следовало сказать. Суммируя доклады семи именитых американских авторитетов, представленные на симпозиум в Оксфорде, Шейфер отметил, как трудно их связно обобщить.
Действительно: исключительность «никогда не существовала; она существовала только однажды, но не больше; новые версии заменяли старые; она продолжает существовать, не измененная в своей сути». Просто люди хотят заявить тему - тем более, что их исследования нередко финансируют именно с целью услышать подобную заявку.
Шейфер признает, что любая попытка обобщения докладов «будет строиться больше на воображении и декларациях, чем на понимании и здравом смысле».
Что после этого остается сказать? Все общественные системы имеют особенности, но всегда наличествуют и общие черты. Вряд ли продуктивно фетишизировать различия, забывая о сходстве.
Так почему же взрослые дяди и тети столь много работают над темой исключительности? Почему же ученые не оставят эту тему политикам, чьи цветисто-помпезные речи и неуклюжие противоречия воспринимаются как нечто вполне естественное? Почему столь способные исследователи продолжают дурачить себя и своих читателей? Почему тема американской исключительности стала поводом к проведению стольких международных конференций, форумов, к изданию антологий, статей, посланий и монографий?
Согласно известной идее, мы так устроены, что замечаем главное в той или иной культуре лишь тогда, когда оно перестает быть главным . Главное подобно роскошным розам позднего лета, которые, перед тем как увянуть, полностью расцветают. Значит, внимание, которое многие ученые уделяют сейчас исключительности, предполагает, что эта идея уже принадлежит прошлому.
Кэммен, к своему удивлению, в конце концов был вынужден с этим мнением согласиться. «Довольно длительный период, когда эта концепция... выглядела достаточно убедительной, - писал он, - закончился».
Отличительные черты Америки уже в XX столетии становились всё «менее исключительными». Теперь, как признает Кэммен, «бремя исключительности несет Япония».
Американской же исключительностью сейчас интересуются только немногочисленные «академические антиквары»: «они пытаются понять историческую динамику американской культуры».

Рассуждения на тему исключительности напоминают ныне упражнения в ностальгии. Существенные проблемы, с нею связанные, нам более не принадлежат. Сторонники гипотезы отмечают наличие в Америке особой демократии; но со Второй мировой войны мы многое из арсенала этой самой демократии демонтировали - для того, чтобы управлять нашей империей более эффективно.
Сторонники исключительности похвалялись американской приверженностью к справедливости; но со времени прихода к власти Рональда Рейгана началось наступление на права черных и женщин; совет руководства Демократической партии при Билле Клинтоне без обиняков призвал единомышленников убрать само слово справедливость из политического словаря, заменив его понятием экономический рост .
Уже в 1970-е гг. Джонатан Козол убедительно показал, что школьные власти больше не ведут диалогов с учителями и учениками, а навязывают им свои решения, не заботясь о мнении подопечных.
Сама система понятий, используемых приверженцами теории американской исключительности, не принадлежит нашему времени. Почти два десятилетия тому назад Лоуренс Вейси доказывал, что народ-страна (тема всех сторонников исключительности) - это и слишком незначительное, и чересчур емкое понятие. Слишком незначительное - потому, что «ткань жизни» в развитых странах становится «всё более однообразной», а конвергенция уже объединила многие страны. Слишком емким - потому, что идеализированная гомогенность плохо соотносится с реалиями. Ведь представители этнических субкультур пытаются говорить от имени «самоопределившихся общностей», от имени «субъектов, способных на собственное мифотворчество».
Понятие это вряд ли уместно и тогда, когда мы говорим о субкультурах социальных или политических, например о субкультуре феминизма.
Задолго до многих Вейси понял, что сегодня «наиболее насущные различия» касаются «социальных групп, определяемых этничностью, состоянием, полом, возрастом, политической и интеллектуальной ориентацией, а не национальной принадлежностью» (Veysey L. The Autonomy of American History Reconsidered // American Quarterly. 1979. V. 31).
В годы, прошедшие после появления статьи Вейси (годы глобализации капитала, коммуникаций и торговли, годы чрезвычайного обострения «культурных войн» в Соединенных Штатах), идеи ученого были неоднократно подтверждены.
Коммуникационная революция «постоянно сокращала дистанцию между национальной идентичностью и корпоративным благополучием»; она делала «капиталистическую жизнеспособность» гораздо менее зависимой, чем прежде, «от поддержки государств и национальных рынков».
В прошлом инициатива поддержки теории исключительности исходила от элиты, но вряд ли в будущем такое повторится. Новые элиты не нуждаются в патриотической лояльности, вдохновляемой старой идеологией, а транснациональные элементы этих новых элит считают ее лишь помехой. В то же время «восстание низов» (т.е. проникновение в прежние элитные сферы представителей некогда ущемленных слоев) сократило степень зависимости граждан от национальных привязанностей.
Обитатели новых пригородов и городской люд ищут теперь личного удовлетворения вне политики, в более интимных сферах. Когда глобализация побуждает элиту отказываться от национализма, а личные интересы вытесняют интерес к национальной идее, определение приоритетов исключительности нации перестает кого-либо волновать...
Заметим, что для американской молодежи понятие гражданский долг мало что значит. Менее 17% людей в возрасте от 18 до 24 лет участвуют в выборах; они «очень негативно» относятся к политикам; они не видят связи между проблемами, которые их волнуют, - наркотики, бездомные, издевательства над детьми - и политикой; они «не считают участие в политике способом решения» этих проблем.
Безразличие молодых к гражданским проблемам столь велико, что, когда их спрашивают, что же делает Америку уникальной, мало кто может ответить. Кое-кто нерешительно предлагает, например, такой ответ: кабельное телевидение...
Если подрастающее поколение не находит в своей культуре ничего особенного, кроме нескольких дюжин телепрограмм, то очевидно: идея исключительности явно устарела.
Нобелевский лауреат писатель Сол Бэллоу однажды заметил: «Я порою волнуюсь, что же происходит с культурой в Соединенных Штатах, но иногда я думаю, что в Соединенных Штатах уже больше нет культуры, а поэтому не о чем и волноваться».

И всё же. И всё же...
Понятие американская исключительность никогда не зависело от эмпирических свидетельств. Оно всегда было непроницаемо для восприятия большинства жителей страны. Оно родилось как идеологическая конструкция для удачливого меньшинства в Новом Свете - и для тоскующих интеллектуалов в Старом. Оно было, как это видели многие комментаторы, «обманом», выражением «национальной гордыни», подлинным «миражом на Западе».
Американская уверенность в моральном превосходстве, как заметил один из таких комментаторов, рассеялась в мрачных болотах Юго-Восточной Азии. Обратившись к этому случаю, он вынужден был игнорировать все прочие случаи, которые этому предшествовали, - войну с Мексикой, испано-американскую войну и т.д.
Майкл Кэммен связал наметившийся отказ от идеи исключительности с кризисом политической морали в середине 1970-х гг. и с шоком, вызванным Вьетнамом и Уотергейтом, шоком, который разрушил иллюзии американцев.
Однако еще Марк Твен, Авраам Линкольн и многие сотни других авторов разрушили эти иллюзии. Американцы - особенно те из них, кто должен знать это лучше и действительно знают лучше, - вовсе не стремятся искупить те пороки, которые они у себя обнаружили. Для них такие пороки просто «исчезают».
...Один из моих друзей распространяет в Филадельфии сигареты, производимые крупной компанией. Его работа достаточно предсказуема. Он осуществляет свои наезды неделя за неделей, и его доход остается достаточно стабильным. Однако иногда в облюбованном районе появляется рекламный щит соперничающей табачной корпорации. Это не обычная реклама. Это завораживающее взгляд изображение потрепанного ковбоя, «человека Мальборо», которое возвышается на сорок футов.
Как только оно появляется, доходы моего друга резко падают.
Филадельфийцы по-прежнему реагируют на эту икону индивидуалистической веры, хотя в этом огромном городе нет уже ни единого ранчо, ни единого стада скота, ни одного ковбоя. Американцы реагируют на риторику индивидуализма, хотя во всей стране меньше 7% населения обслуживают собственные предприятия или ими владеют.
Наше убеждение в собственной исключительности может быть устаревшим и бессвязным, но мы от него не отказываемся. Мы просто ждем - или, как сказал Б.Шейфер, ищем «следующего воплощения» идеи.

Текст составлен и переведен с английского С.И.Жуком по материалам выступления автора на одной из конференций Фонда стран Содружества.