Кризис либерализма. Евгений Ясин: "Суд современников и суд истории"Президент Фонда "Либеральная миссия" Евгений Ясин о публикации Михаила Ходорковского

31.07.2019

Кризис либерализма

Перевод, предисловие и редакция доктора философских наук А.А.Френкина

Предисловие

Наши большие надежды на либерализм и скорое разочарование в первых плодах его на российской почве таят в себе опасность, что люди вообще разуверятся в либерализме и проклянут его, если он приносит столько бед. Между тем возникает вопрос: а вступали ли мы вообще на дорогу подлинного либерализма? Ощущение такое, что либерализация, конечно, есть, только самого либерализма нет. Не хватает чего-то главного.

В пользе советов западных либералов мы тоже засомневались, поскольку те не видят многих особенностей России и представляют либерализм как некий волшебный ключ к решению всех проблем, во что нам, увы, трудно поверить. Однако есть все же оптимальный вариант - проанализировать опыт либерализма критически, но совершенно объективно.

Серьезное исследование этой проблемы дает штутгартский философ-гегельянец Гюнтер Рормозер, последний из могикан немецкого консерватизма, сравнимый по масштабу и влиянию с такими предшественниками, как Арнольд Гелен, Хельмут Шельски, Эрнст Форстхоф.

Вниманию российского читателя предлагается перевод новой монографии Г.Рормозера о кризисе либерализма, вошедшей в ФРГ в число десяти лучших книг 1994 года. Выбор был сделан компетентным жюри, состоявшим из профессиональных критиков, представителей крупнейших немецких газет и телерадиокомпаний. Профессор Г.Рормозер (1927 г. рожд.), автор ряда исследований по философии политики, религии и культуры, известен многим читателям в нашей стране. Статьи его публиковались в журналах "Вопросы философии", "Полис", "Диспут" и др.

Будучи убежден в абсолютной необходимости либерализма, Г.Рормозер борется за истинный либерализм против его извращений и ложных толкований. Тот факт, что Германия страдает от избытка либерализма, а Россия - от его отсутствия, делает книгу Г.Рормозера о кризисе западного либерализма тем более интересной для нас, потому что нам заранее важно знать, с какими проблемами либерализм не справляется вообще, и где он просто слаб. Крайне скептическое отношение к западному либерализму среди наших современных "славянофилов" тоже ведь, между прочим, не лишено оснований.

Г.Рормозер начинает с убийственного обвинения либерализма - в философском бессилии, имея в виду именно политическую философию, а еще более конкретно - отсутствие высоких духовных целей. Вся экономическая и техническая мощь западного мира будет ни к чему, пока это общество живет с ложной политической философией, полагает автор.

"До сих пор западному миру было просто оправдывать свое существование и обосновывать свой смысл. Для этого достаточно было постоянно ссылаться на необходимость альтернативы реальному социализму. В духовном отношении, идеологически и политически мы жили в определенном мере за счет социализма, самого факта его существования", - говорит автор книги. Теперь же западное сообщество очутилось перед небывалым вызовом - оно оказалось, по существу, без собственной философии. Отныне либерализму придется искать оправдания своего смысла не во внешних факторах, а в своем собственном бытии и иметь свое мышление.

Вопрос о целях и смысле остается открытым. Не только у социализма и либерализма, но и у консерватизма ушла почва из-под ног. Западный мир продолжает мыслить лишь экономическими категориями, превосходя реальный социализм лишь в более эффективном методе достижения той же цели. Г.Рормозер называет в сердцах либеральное мышление "марксистским" по целям.

Но не является ли либеральная идея самодостаточной, если она предполагает и демократию, и права человека, и прочие, казалось бы, столь достойные цели? Здесь заключен как раз предмет наших страданий: во-первых, пресловутый рынок. Идея свободного рынка - ядро либерализма. Однако рамки, условия, правовые предпосылки для свободного рынка создать может лишь государство. И частная собственность на средства производства отнюдь не является, кстати, непременным условием рынка. Собственность, принадлежащая товариществу, кооперативу тоже совместима с рынком, напоминает автор. Решающим же для рыночной экономики является нечто иное, а именно принцип конкуренции, столь же старый, как и наша европейская культура, и уходящий корнями в античность.

Рынок связан с принятием решений. Ответственность за ошибочные решения несет именно частный собственник средств производства. Последовательный либерал считает, что логике рынка должно быть подчинено все. С этим не согласны консерваторы и либеральные социалисты, для них есть определенные цели и ценности, которые нельзя отдавать во власть рынка. Если предоставить рынку полную свободу, он убьет и конкуренцию, и самого себя.

Относительное равенство шансов для конкурентов может создать лишь сильное государство (антимонопольное законодательство и т.д.). Словом, рынок незаменим, но без хотя бы относительного равенства шансов нет его сути - конкуренции. Впрочем, экономика производит лишь средства. Удовлетворение потребностей не может быть самоцелью, подчеркивает автор.

Далее, основой либерализма является правовое государство. Если государство не гарантирует правового порядка, не может функционировать и рынок. Равенство всех без исключения перед законом составляет принцип правового государства. Разделение между обществом и государством, плюрализм, необходимость консенсуса в обществе по основным вопросам - вроде бы и мы о том же толкуем. Но дискуссии в обществе, уточняет Г.Рормозер, имеют смысл только при наличии определенной общности, иначе поляризация разрушит общество.

Права и свободы личности - главное для либерализма. Политическую философию либерализма определяет принцип свободы - тоже, вроде бы, известно. Однако не работают у нас эти принципы, потому что "мотор" слабый. Свободы и права - ничто, напоминает автор, если государство своей властью не защищает права индивида и его безопасность. И так в каждом вопросе: набор элементов нам известен, а сейф открыть не можем. А у Г.Рормозера есть этот самый "секретный код".

Вопрос об истине либерализм вообще снимает, этот вопрос деполитизируется, продолжает автор. Что истинно, это должен решать теперь каждый сам. Спорные вопросы решаются в суде или иным процедурным путем. Либеральное государство даже и не обязывает индивида признать истинность или правильность такого решения. Обязательно лишь его выполнение.

И тут снова не выдерживает душа консерватора: да разве можно все в нашей жизни отдавать на волю процедурного рассмотрения, полагаться на то, как решит большинство? На том и погибла Веймарская демократия, напоминает Г.Рормозер, что все вопросы, касающиеся ценностей, религии, нравственности отдавала на обсуждение, что решит большинство.

Так шаг за шагом вырисовывается формальный и довольно суровый, холодный характер либерализма. Либерализм покоится на правовом государстве, но социальное государство ему поперек горла. Проблема для России, с нашей социалистической традицией, одна из самых сложных: как совместить развитие свободного рынка с обеспечением социальной безопасности населения?

Диагноз автора книги безжалостен: абсолютная необходимость либерализма не подлежит сомнению, но сфера действия его ограничена. Либерализм функционирует успешно лишь в условиях нормального положения вещей и при достаточно высоком уровне благосостояния. Для преодоления же кризисных ситуаций, как в России, сил либерализма явно недостаточно.

В своих постоянных попытках ограничить власть, переконвертировав ее в право, либерализм не умеет в итоге употребить власть, когда этого требуют чрезвычайные обстоятельства. У него нет, по сути дела, политического мышления. С государством у него отношения лишь функциональные. Либерализм занят согласованием интересов, регулированием. Ставя условием достижение консенсуса общества по основным вопросам, либерализм не может, однако, внести собственного вклада в духовную, культурную основу этого консенсуса. А либеральный плюрализм ведь сам по себе общество сплотить не может, подчеркивает Г.Рормозер.

Да, либеральной демократии нет альтернативы, но либерализм нужно удержать от сползания в анархизм, укрепить его духовно и политически взаимодействием с консерватизмом. Политическое сознание переживает кризис, потому что оно лишено моральной идеи, которая бы легитимировала его. Политике нужны идеи, авторитет и этос. Таково вкратце кредо автора.

Наши больные российские вопросы - как соединить либеральную идею с национальной, либерализм - с христианством и возможно ли это вообще - находят именно в этой книге самое серьезное философское объяснение. Взаимодействие либерализма и консерватизма и составляет между тем сложнейшую проблему, особенно для нас, с нашей нетерпимостью. Между либеральной идеей и национальной, либерализмом и христианством не все ведь стыкуется. Вот в этих-то тонких "стыковках" между упомянутыми идеями, которые, казалось бы, противоположны и несовместимы, Гюнтер Рормозер как раз большой мастер.

Кризис либерализма

Перевод, предисловие и редакция доктора философских наук А.А.Френкина

Предисловие

Серьезное исследование этой проблемы дает штутгартский философ- гегельянец Гюнтер Рормозер, последний из могикан немецкого консерватизма, сравнимый по масштабу и влиянию с такими предшественниками, как Арнольд Гелен, Хельмут Шельски, Эрнст Форстхоф.

Первая мировая война, с которой, как писала А. Ахматова, и начался XX в., обострила кризис прежнего, шедшего от эпохи Просвещения, либерально-про-грессистского западного мировоззрения. Ведущие отечественные философы первой половины недавно истекшего века, в частности такие, как С.Н. Булгаков, НА. Бердяев, С.Л. Франк и др., воспринимали ее и ее роковые для судеб Европы и России последствия в эсхатологическом плане, связывая их, в первую очередь, с последствиями секуляризации сознания, начавшегося с Ренессанса.

В довозрожденческой Европе человек смирялся перед Богом, как античный грек перед Роком, а иудей - перед волею Яхве. Прямо противоположное этому самосознание возникло в эпоху Ренессанса и стало господствующим в течение последующих веков. В нем, по словам С.Л. Франка, человек начал осознавать себя неким самодержцем, верховным властителем и хозяином своей жизни и всего бытия - существом, которое призвано властвовать над всеми силами природы, подчинять их себе и заставлять их служить своим интересам. Человек здесь чувствует себя неким земным богрм, имеющим право по собственному усмотрению переделывать мир, в который он пришел и который не им создан.

Чувство веры в самого себя и свое великое предназначение охватывает западное человечество с начала Нового времени. Однако сперва эта гуманистическая вера в человека, оппозиционная прежнему средневеково-христиан-скому миросозерцанию, была еще овеяна общей религиозной атмосферой. В эпоху Ренессанса гуманизм стоит в связи с пантеистическими тенденциями или платонической идеей небесной родины человеческой души. И даже декартовская вера в человеческий разум была верой в высший, исходящий от Бога "свет" мысли. Подобным образом и пуританские переселенцы в Северной Америке, провозгласившие "вечные права человека и гражданина", обосновывали эти права святостью личного (утвержденого Реформацией) отношения человека к Богу. Отголоски этой связи веры в человека с верой в Бога в форме "естественной религии" звучат еще у Ж.-Ж. Руссо.618

Однако в целом в XVIII в., в эпоху французского Просвещения, совершается разрыв между верой в Бога и верой в человека. Последняя сочетается с натуралистическим, в дальнейшем - позитивистским или материалистическим, атеистическим мировоззрением. Но гуманизм в этой его форме содержал в себе глубокое и непримиримое противоречие.

Гуманистическо-просветительское сознание, утверждавшее достоинство человека и его призвание быть властелином мира за счет веры в Бога, оборачивалось редуцированием сущности человека к его биологической (естественнонаучный материализм сер. XIX в., расизм и базирующаяся на нем идеология национал-социализма, в некотором смысле психоанализ) или социальной (марксизм с развившейся на его основе коммунистической идеологией большевизма, в известной степени дюркгеймовский социологизм) основе.

При этом утверждение самодостаточности и самовластья человека в природном мире (как и западного человека с его буржуазно-индустриальной цивилизацией над всем остальным человечеством) органически сочеталось со второй половины XVIII в. (со времен А.-Р. Тюрго, Г.Э. Лессинга, Ж.-А. Кондорсе) с почти религиозной верой в прогресс, с глубоким чувством исторического оптимизма, составлявшего, несмотря на периодические нападки на прогресси-стскую идеологию таких мыслителей, как А. Шопенгауэр, Ф. Ницше или Ф.М. Достоевский, на критику со стороны представителей баденской школы неокантианства (В. Виндельбанд, Г. Риккерт), основу мировоззрения образованных людей конца XVIII - первых лет XX вв.

Поэтому кризис новоевропейского сознания в годы Первой мировой войны и далее, в последующие за ней десятилетия, в одинаковой мере характеризовался как кризисом веры в человека (кризисом идейных оснований ренес-сансно-новоевропейского гуманизма), так и кризисом идеи прогресса (исторического оптимизма). Мировая война, как писал Н.А. Бердяев, "объективировала зло", ранее остававшееся прикрытым, обнаружила лживость Западной цивилизации. Она уже сама по себе была и своеобразным коммунизмом, и своеобразным фашизмом. Она страшно обесценила человеческую жизнь, приучила рассматривать человека как средство для достижения определенных целей, обозначила грань, за которой начинается новая форма коллективного человеческого существования, обобществление человека.

Именно это "обобществление" не только средств производства, которое предсказывал К. Маркс, но и самой человеческой личности сполна раскрывается и доводится до своего логического конца в истории XX в., через, на первых порах, большевизм и фашизм, а теперь все более - в системе "общества массового потребления" с его засильем рекламы, "поп-артом" и "индустрией развлечений", с его информационными технологиями зомбирования в угоду заказчику (того, кто платит, или того, кто имеет власть, часто представленных в одном лице) общественного мнения, работающих над усреднением и обезличиванием индивидуального сознания не менее успешно, чем гитлеровская или сталинская пропаганда.

Все это в течение прошедшего века, с августа 1914 г. до наших дней, демонстрирует в многообразии форм кризис гуманистически-просветительского и сложившегося на его основе либерального сознания. Ценности гуманизма и либерализма, концентрирующиеся в понятии "прав человека" (вдохновлявшего и вдохновляющего всех противников тоталитарных режимов), в практике мировой истории последнего столетия оборачиваются самоотрицанием. Человечес-Катаклизмы XX века _____________________________________________________619

кая личность, чье достоинство так ярко утверждали европейские мыслители со времен Пикко делла Мирандолы и Эразма Роттердамского, оказывается попираемой и пренебрегаемой господствующими в мире системами отношений и практическим отношением к ней как к средству достижения неких высших целей.

И это относится не только к тоталитарным режимам фашистского или коммунистического образца, но и к официально исповедующим идеалы либеральной демократии, прежде всего США, никогда не останавливающимся в применении самой грубой силы в случае, если это признается федеральным правительством целесообразным. Наиболее яркий пример здесь - Хиросима, но в том же плане следует рассматривать и бомбардировки Сербии, осуществлявшиеся, в сущности, во имя того, чтобы на территории отторгнутого Косово, в центре Балкан, построить первоклассную американскую военную базу; и начатая в октябре 2001 г. операция в Афганистане, неафишируемой целью которой является установления американского контроля над Центральной Азией (а значит, и Евразией как таковой) через овладение базой Баграм и другими стратегическими пунктами этой страны; и планируемые новые акции в Сомали и ряде других стран, и многое-многое другое, что происходит в современном мире под прикрытием демагогии относительно "борьбы за права человека".

При этом как-то мало обращают внимания на тот факт, что сама нынешняя американская доктрина "национальных интересов", предполагающая использование практически любых средств для достижения своих корыстных целей, не только противоречит концепции "прав человека" (ведь представители незападных народов тоже люди, а значит, имеют человеческие права), но и сознательно проводит различение между государствами, в одинаковой мере попирающими эти права своих граждан, но по-разному относящиеся к гегемонии Запада. Достаточно вспомнить режим в Иране при последнем шахе, подавление Турцией борьбы курдов за независимость (не менее жестокое, чем чеченская война), поддерживаемый западными странами отказ алжирского правительства от проведения свободных, с участием всех политических сил, выборов при учете перспективы победы на них исламистов (что спровоцировало жуткую резню по всей стране) и пр.

Но еще более выразительно кризис либерально-гуманистической идеологии просветительско-позитивистской традиции выражается в том процессе стагнации духовного творчества, оказывающегося в почти полной зависимости от меркантильных соображений получения прибыли, который многие мыслители, и далеко не одни лишь сторонники тоталитарных идеологий, связывали с категорией буржуазности. В этом плане буржуазность органически связана с либерализмом и в то же самое время является его наиболее очевидным отрицанием.

Западный, прежде всего британский, либерализм, основы которого были заложены Дж. Локком, Д. Юмом и А. Смитом, исходит из представления о самодостаточности атомарного индивида, принципиально равного всем другим индивидам и обладающего от рождения неотъемлемыми правами, среди которых на первый план выдвигается свобода. Эта свобода понималась прежде всего как свобода религиозная (свобода совести), политическая (социальное равноправие, парламентаризм) и экономическая (частное предпринимательство).

Такая свобода может основываться лишь на гарантированном и нерушимом ("священном") праве частной собственности. Однако общество, основанное на праве частной собствености, не может, как известно (и с наибольшей силой об620 Западная цивилизация, макрохристианский мир и глобализирующееся человечество

этом писал К. Маркс), гарантировать равные права и свободы своим гражданам уже в силу того, что в его условиях невозможно равенство в распределении самой собственности. Таким образом, принцип либерализма уже нарушается, так что если упомянутые формы экономической и политической свободы и реализуемы вне нынешних благополучных передовых государств Запада и очасти Дальнего Востока, то лишь для относительно узкой прослойки вполне обеспеченных людей. Эмоционально и точно об этом писал Ф.М. Достоевский:

"Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? - Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно" 1 .

В итоге ценности и идеалы либерализма имеют шансы не быть чистой фикцией лишь для людей состоятельных, обладающих капиталом, в сущности, для одной лишь буржуазии. Но и здесь мы сталкиваемся с самоотрицанием либерального идеала. Как"писал НА. Бердяев:

"Буржуазность стоит под символом денег, которые властвуют над жизнью, и под символом положения в обществе. Буржуазность не видит тайны личности, в этом ее существенный признак... Буржуазность социального происхождения, она всегда означает господство общества над человеком, над неповторимой, оригинальной, единственной человеческой личностью, тиранию общественного мнения и общественных нравов. Буржуазность есть царство общественности, царство большого числа, царство объективации, удушающее человеческое существование. Оно обнаруживает себя в познании, в искусстве и во всем человеческом творчестве. В XIX веке были замечательные люди, восставшие против царства буржуазности - Карлейль, Киркегардт, Ницше, Л. Блуа, у нас - Л. Толстой и Достоевский" 2 .

Последующую, относящуюся уже ко времени утверждавшегося в третьей четверти XX в. "общества массового потребления" фазу развития этого противоречивого либерально-буржуазного духовного комплекса Г. Мар-кузе метко охарактеризовал при помощи метафор "одномерный человек", "одномерное общество" и "одномерное мышление". Эти реалии соответствуют высокорационализированному и технологически передовому обществу. Немецкий социолог особенно подчеркивал значение в Западном мире роли средств массовой информации, которые, обладая колоссальными техническими возможностями, уже не просто манипулируют общественным мнением, но создают его в качестве чего-то усредненного, общего и в то же время именно такого, в котором заинтересована господствующая в данном обществе властвующая группа.

К концу уходящего века фиктивность определения общественного устройства Запада как либерального стала еще более очевидной в связи с новым уровнем организации и технической оснащенности масс-медиа. Медиа, как пишет по этому поводу А.А. Зиновьев, вторгается во все сферы общества - в политику, экономику, культуру, науку, спорт, бытовую жизнь, проявляя власть над чувствами и умами людей, "причем власть диктаторскую". Медиа есть, по

" Достоевский Ф.М. Собр. Соч. в 15 томах. - Т.4. - Л., 1989. - С.427.

2 Бердяев Н. А. Дух и реальность // Бердяев Н.А. Философия свободного духа. - М., 1994. -

С.423.Катаклизмы XX века _________________________________________________________________________________621

его словам, "безликим божеством западного общества", социальный феномен, концентрирующий и фокусирующий в себе "силу безликих единичек общественного целого". "Это их коллективная власть, выступающая по отношению к каждому из них как власть абсолютная" 3 .

Существеннейшим аспектом дегуманизации всей системы социокультурной жизни в мире XX в. как таковом, но наиболее явственно - в передовых, наиболее развитых в научно-техническом плане, ориентированных в заявлениях их лидеров на либерально-демократические ценности странах является фактор техники.

Технизация жизни, подчинение последней производственной, равно как и административно-бюрократической (с огромной силой раскрытой Ф. Кафкой в "Процессе" и "Замке") или любой другой рациональности, обрекает на гибель все органическое и непосредственное, свободно-творческое. В связи с этим НА. Бердяев писал, что подчиняющая природу техника покоряет себе не только природу, но и самого человека, который становится рабом машинной цивилизации, рабом им созданной социальной среды. Поэтому в современной цивилизации, у истоков которой стоит, кроме прочего, гуманистическая культура Возрождения, "начинает погибать образ человека".

Развивая эту восходящую, в сущности, к Ж.-Ж. Руссо и заостренную К. Марксом мысль, русский философ отмечает, что техника дегуманизирует человеческую жизнь, превращает человека в средство, инструмент, технологическую функцию. Техника оборачивается против человека, смертоносно действует на его эмоциональную жизнь, подчиняет его ускоряющемуся времени, в котором каждое мгновение есть лишь средство для последующего. Власть техники над человеческой жизнью, по его словам, означает, при всей актуализации человеческой энергии, именно пассивность человека, "его раздавленность миром и происходящими в нем процессами".

Подобные мысли о тоталитарности техницизированного и тем самым обездушенного, деперсонализированного, забывшего о ценности и достоинстве личности мира находим и у других мыслителей прошедшего века, в частности у О. Шпен-глера и М. Хайдеггера. Как бы резюмируя такого рода мысли, но с учетом идей марксизма и психоанализа, Г. Маркузе писал в начале 60-х годов: "Машинный процесс в технологическом универсуме разрушает внутреннюю личную свободу и объединяет сексуальность и труд в бессознательный ритмический автоматизм" 4 .

Таким образом, опыт XX в. засвидетельствовал не только крах тоталитарных идеологий и основывавшихся на них режимах фашистского и коммунистического образцов, но и выявил все углубляющийся кризис гуманистически-либеральных ценностей. Определенной альтернативой такому состоянию (с еще неопределенными шансами на успех) может рассматриваться становление в течение XX в. персоналистического религиозно-философского сознания, утверждающего самоценность человеческой личности как духовного, свободно-творческого начала. С особенной силой это сознание в эпоху мировых войн и тоталитарных режимов первой половины XX в. выразили Н.А. Бердяев и Л. Шестов, М. Бубер и К. Ясперс, Г. Марсель и Э. Мунье.

В переходные эпохи разочарования в иллюзиях предыдущих лет поиск внутренней, трансцендентной опоры личности становится жизненной необходимос-

3 Зиновьев А. А. Запад. Феномен западнизма. - М., 1995. - С.335-337.

4 Маркузе Г. Одномерный человек. - М., 1994. - С.36.622

Западная цивилизация, макрохристианский мир и глобализирующееся человечество

тью, поскольку во внешнем мире духовную опору, тем более оправдание своей приверженности высшим ценностям (ради которых внутреннее "Я" не хочет уступать "князю мира сего") найти невозможно. В сущности, так же было и в древности (Будда. Сократ, Христос и апостолы), и в менее отдаленном прошлом. Поэтому в психологическом отношении религиозные искания (безотносительно к истинности или ложности самого их содержания) могут рассматриваться в качестве защитной реакции, сохраняющей приверженность ценностям мировой культуры личности по отношению к разрушающим эти ценности (как нравственные основания ее бытия) внешним условиям жизни. Это позволяет рассматривать религиозные искания (прежде всего, интеллигенции - в начале или в конце истекшего века) в плоскости конфликта ценностей - внутренних, духовных и внешних, социально-материальных.

Кризис российского либерализма?

Борис Капустин, доктор философских наук, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук

Вряд ли может удивлять тот факт, что разговоры о кризисе, а то и крушении российского либерализма резко активизировались после поражения партий, идентифицируемых в качестве либеральных, на парламентских выборах 2003 года. Я думаю, однако, что вопрос о кризисе либерализма (как и любого крупного политического течения современности) слишком масштабен, чтобы быть столь жестко привязанным к судьбе тех партий и движений, которые объявляют себя его носителями. В Англии, к примеру, некогда великая Либеральная партия в ХХ веке превратилась в политического карлика и, в конце концов, прекратила самостоятельное существование, слившись с социал-демократами Д. Оуэна. Однако - и вполне резонно - это не послужило основанием для широких дискуссий о кризисе или крушении английского либерализма. Итак, мой первый тезис заключается в том, что из упадка носителей либеральной идеологии нельзя автоматически заключать о кризисе либерализма как общественного явления (либеральных институтов, процедур, практик). Вопрос о кризисе либерализма как общественного явления требует особого изучения, не сводимого к рассмотрению того, что происходит с либеральными партиями и другими его «штатными» носителями.

Далее. В России в 2003 - 2004 годах наиболее впечатляющие проявления кризиса «штатных» носителей либерализма обнаруживаются в реакции либералов на свое декабрьское поражение, а не в нем самом. Электоральные успехи и неудачи - нормальное явление в рамках демократических избирательных циклов. Сами по себе они могут свидетельствовать лишь о тактических поражениях (или победах), но не о кризисах и стратегических разгромах. Тактические поражения становятся стратегическими разгромами тогда, когда проигравшие партии оказываются не в состоянии извлечь уроки из своего проигрыша, перестроиться концептуально, когда они тешатся политически безнадежным «объяснением» своих неудач в духе того, что «электорат не понял нас». Именно определенная реакция на электоральные поражения превращает их в политические разгромы. Кризис носителей российского либерализма (отличая его от кризиса самого либерализма) произошел после декабря 2003 года. Это - мой второй тезис.

В том, что последует далее, я попытаюсь развернуть оба эти тезиса. Экспозиция первого тезиса будет иметь скорее теоретический и исторический характер, отражающий преимущественно опыт западного либерализма. Рассмотрение второго тезиса будет сфокусировано на статье главного идеолога СПС Леонида Гозмана , замечательной именно своей ясностью и последовательным выражением точки зрения «последекабрьского» либерализма. На либеральном фланге существуют, конечно, иные точки зрения. Однако в интересующем нас концептуальном плане они скорее затемняют идеи, высказанные Гозманом, чем добавляют к ним нечто принципиально новое.

Либерализм, как и любое другое крупное политическое течение современного мира, - сложное многоуровневое явление. Он существует на уровне идеологии политически организованных сил, объявляющих себя его носителями, общественного сознания и «мировосприятия», наконец, практической деятельности - государства и/или субъектов гражданского общества. Эти уровни неким образом связаны между собою, но такая связь всегда имеет сложный и опосредованный характер. В истории нередки случаи, когда процветание либерализма на одних уровнях сопровождалось его увяданием на других, или когда либеральные практические действия осуществлялись силами, идеологически совершенно чуждыми либерализму, и т.д. (Вспомним, к примеру, что классический образчик либерального права - Кодекс Наполеона - был внедрен в практику Европы военным диктатором и узурпатором, подавившим во Франции какие-либо признаки либеральной политической жизни.)

Разговоры о кризисе либерализма в современной России, как правило, имеют такой абстрактный характер, что кажутся мне пустыми. О кризисе, на каком уровне существования либерализма идет речь? Этот вопрос должен быть поставлен в первую очередь. Но он-то и не ставится. Да, партии, называвшие себя либеральными, потерпели на декабрьских выборах поражение. Ну и что из этого? В том виде, в каком они существовали, они, возможно, были непродуктивны даже с точки зрения «продвижения» того вида либерализма, за который сами ратовали. Исходящий от них ныне анализ собственного поражения кажется мне всего лишь неумелым самооправданием: собственная никчемность выдается за «объективное явление», корни которого уходят то ли в «органику российской почвы», то ли в демонические интриги «аппаратов власти», кстати, либералами же в решающей мере и созданными.

Уж если рассуждать о кризисе либерализма, то гораздо интереснее сосредоточиться на других вопросах. В их числе - меняется ли общественное сознание россиян и усваивает ли оно «либеральные ценности»; какой конкретно облик принимает российское законодательство; происходит ли формирование политически дееспособной (способной к политической мобилизации людей), а не просто «кафедральной» или «журналистской» идеологии российского либерализма; имеет ли место превращение рабочей силы в товар или она все еще пребывает в логике внеэкономического принуждения; сложились ли оппозиция и взаимодействие публичной и частной сфер жизни?

Ответы на эти и другие серьезные вопросы могут дать немало оснований для тревоги относительно судеб российского либерализма. И главным таким основанием является, на мой взгляд, практическое исчезновение оппозиции из нашей политической жизни, что равнозначно свертыванию публичной политики как таковой. Но это уже не частный вопрос о либерализме, а общий вопрос о возможности политической жизни в нынешней России. Кстати, в каких-то своих формах либерализм может существовать и при коллапсе политической жизни и ее дегенерации в администрирование. Не случайно Хайек мог аплодировать Пиночету, выражая предпочтение «либерализма без демократии» перед «демократией без либерализма». Поэтому и многие наши либералы склонялись к идее «авторитарной модернизации», которая является совсем не абсурдной с точки зрения (некоторых версий) либерализма. Вообще либерализм и политическая свобода - отнюдь не синонимы, и сложные, противоречивые отношения между ними нуждаются в конкретном анализе применительно к каждой исторической ситуации.

Но здесь мы подходим к пониманию другой причины бессодержательности многих нынешних разговоров о кризисе отечественного либерализма. Либерализм никогда не был чем-то единым (как и марксизм, консерватизм и т.д.). Всерьез можно говорить о либерализмах, но не о либерализме. Разногласия между версиями либерализма подчас оказывались не менее, а более острыми, чем его споры с марксизмом или консерватизмом. Как отнестись, например, к тому, что для критикуемого утилитаризма Бентама «естественные права человека» якобы всего лишь «чепуха на ходулях», причем пагубная для общества? Учитывая, что утилитаризм - не менее законный представитель либерализма, чем либерализм «естественного права», оказавший к тому же решающее воздействие на современную англо-американскую политическую культуру! Вся тематика «рационального эгоизма», «естественной гармонии частных интересов», служебности государства по отношению к таким интересам и многое-многое другое, что современный (российский) либерализм считает своими «азами и буками», восходит именно к утилитаризму.

У меня нет здесь возможности дать развернутую типологию видов либерализма (я делал это в других публикациях , но уместно поставить вопрос: какой вид либерализма потерпел крах (или переживает кризис) в современной России? И не лучше ли для России, что он потерпел крах (или оказался в кризисе)? Не расчистит ли это почву для появления другого вида либерализма, более жизнеспособного в России и полезного для нее?

В 1929 году в США потерпел крах либерализм «свободного рынка», а в 1933 году в Германии - «конституционный либерализм» веймарского образца. Американским ответом на крах той разновидности либерализма стал «новый курс» Рузвельта, соответствовавший, по европейским понятиям, «социальному либерализму». Германским ответом, как известно, был нацизм. Возможно, и Россия извлечет для себя урок, творчески экспериментируя с ситуациями, в которых она оказывается? Ибо исторически эффективный либерализм - это всегда не следование догме, а конкретное разрешение конкретных проблем с целью достижения той меры свободы, которая возможна в данной ситуации.

Отсутствие духа экспериментальности, подражание «образцам», на мой взгляд, одна из главных причин краха (кризиса) российского либерализма в том его партийном виде, в каком он существовал до декабря 2003 года. Речь идет не просто о том, что наши либералы недостаточно учли в своей деятельности какие-то обстоятельства российской жизни. Такая формулировка предполагает, будто существует некий единый истинный образец либерализма, который нужно только умело применять к тем или иным историческим «случаям». Но такого образца нет - политически жизнеспособный либерализм нужно заново изобретать в каждой специфической исторической ситуации как теоретический и практический ответ на ее - именно ее! - проблемы. Страшно подумать, что произошло бы с Соединенными Штатами, если бы Рузвельт, пусть очень умело, «применял» образцы «манчестерского либерализма» XIX века или сохранял верность моделям «правового государства» Локка или Канта!

Только догматическое восприятие либерализма может питать разговоры о том, что он заведомо «чужд» российской почве, и в этом-де - главное объяснение «объективных» трудностей наших либеральных партий. Чем почва штата Вирджиния в XVIII веке с ее, базирующейся на плантационном рабстве экономикой, неграмотностью подавляющего большинства населения, патриархальным укладом жизни (см. «Заметки о штате Вирджиния» Томаса Джефферсона) более благоприятствовала появлению либерализма, чем почва современной России? Но именно Вирджиния дала ту либеральную конституцию, которая стала прообразом позднейшей конституции США, отладила эффективную систему представительного правления (хотя и при сегрегации небелого и женского населения), выдвинула интеллектуальную и политическую элиту! Нет, дело не в «имманентных» свойствах почвы, чтобы под ней не понималось, а в том, удается или нет найти либеральный способ регулирования конфликтов, каковы бы они не были, разворачивающихся практически на любой культурной почве.

Либерализм есть политическая идеология, и живет (или погибает) он по законам ее существования. Первым таким законом является следующий: лишь та политическая идеология достойна жизни, которая способна мобилизовать в поддержку своих целей политически весомую в данном обществе и дееспособную группу населения.

Когда-то либерализм был способен мобилизовать людей даже на революции и войны. Правда, тогда он говорил от имени народа («Мы, народ» - начинает изложение своего «символа веры» американская Декларация независимости), а не от имени бенефициариев подозрительных в нравственном отношении реформ. И апеллировал он больше к «свободе, равенству и братству», чем к «священности» частной собственности. Если же сейчас наш либерализм не в состоянии мобилизовать людей даже на такое легкое для них и рутинное действие, как явка к избирательным урнам, то это значит, что с ним действительно произошла большая беда. Более того, это не подлежащее никаким апелляциям свидетельство его политического банкротства. Уточним: банкротства той разновидности либерализма, которая потерпела такое фиаско.

Что означает в таких условиях «сохранение в чистоте» политически обанкротившегося учения? Только его догматизацию, его окончательный уход от той почвы, способностью преобразовать которую оно только и может доказать свою истинность. То учение, которое не доросло до понимания того, что в политике, в делах людей вообще существует только истина-действие, тогда как истину-созерцание следует оставить религиозному опыту или (досовременному) естествознанию, еще не развилось до состояния политической идеологии. Такая идеологическая недоразвитость и характерна для российского либерализма. Но, как ни странно, она - не признак его молодости, оставляющий надежду на возмужание и естественное преодоление «детской болезни», а напротив - недуг, возникший вследствие бурной и отнюдь не беспорочной жизни, которой предавался наш либерализм в конце 80-х и в 90-е годы. Этот недуг - результат гегемонии, которую он получил фактически задаром, скорее, в результате полной обветшалости официозного марксизма-ленинизма, чем собственных интеллектуальных и политических усилий. Но известно, что достающееся даром, как правило, развращает. Политико-идеологическую недоразвитость отечественного либерализма можно, таким образом, понять, в том числе и как следствие его развращенности. Присмотримся к сказанному более внимательно.

Современность - в широком культурном значении этого понятия - создает свой идеологический спектр. Его ядром выступает системный модуль: либерализм - социализм - консерватизм. Они постоянно конкурируют друг с другом, постоянно стремятся к гегемонии (иначе они не были бы политическими идеологиями), постоянно обновляются в соответствии с «духом времени» (и периодически впадают в догматизм), постоянно ветвятся своими разновидностями и вступают в альянсы друг с другом. Идейный и политический плюрализм современности, ее динамизм и открытость будущему в огромной мере обеспечиваются именно этой непрекращающейся борьбой.

В той мере, в какой любая из этих идеологий достигает (на время) гегемонии, она претерпевает окостенение. Самая большая наивность думать, будто политические идеологии развиваются тем же путем, каким барон Мюнхгаузен тащил себя за волосы из болота. Их развитие в условиях гегемонии может стимулироваться только вызовом, который они получают от политически и интеллектуально действенной оппозиции, реально способной превратиться в нового гегемона. Этот же вызов, кстати, вразумляет гегемона относительно «чистоты» его учения. Можно много иронизировать по поводу того, что в условиях демократии ни одна партия, взяв власть, не сдерживает полностью своих предвыборных обещаний, но в этом тоже проявляется невозможность сохранения «чистоты» идеологических одежд при наличии реальной оппозиции и необходимости идти на уступки ей.

Итак, условием развития либерализма (как и любого его оппонента) является конкуренция с соперниками. Конкуренция всегда предполагает использование достижений соперников в собственных целях. Мощная государственная программа национального здравоохранения в свое время, например, была фирменным знаком социал-демократов в Европе и Демократической партии в США. Европейские консерваторы и республиканцы в США еще недавно - во времена президентства Клинтона - как могли на деле торпедировали ее. Но они взяли ее на свое идеологическое вооружение, идя к власти (так родился в США бушевский «консерватизм сочувствия» - compassionate conservatism), а овладев, по-своему стали осуществлять эту программу. Только так - через рецепцию политически продуктивных идей оппонентов (при их переработке на свой лад) - и развиваются идеологии. Поэтому и страшны падение эффективной оппозиции и коллапс публичной политики, о которых я говорил ранее

С точки зрения общества, смысл всех этих заимствований, всей этой политико-идеологической эклектики заключается в том, что благодаря им общество навязывает партиям свою «истину», свои потребности. Эта «истина» не вмещается ни в одну доктрину - либеральную, социалистическую или консервативную, хотя бы потому, что каждая из них непосредственно выражает интересы отдельных групп общества. Встать на «общечеловеческую точку зрения» способны лишь ангелы, но они слишком редко занимаются политикой и идеологической работой (вероятно, это и хорошо). Люди же всегда стоят на «конкретно-человеческой» точке зрения, которая неизбежно есть точка зрения чьих-то интересов (пусть идеологически выдаваемая за «общечеловеческую»). Мера приближения реальной политики к «общечеловеческой» позиции строго соответствует мере невозможности полностью реализовать чьи-либо особые интересы, что в действительности означает частичную реализацию интересов всех вовлеченных в политику групп. Кстати, это очень четко - в отличие от российских либералов - понимали шотландские классики либерализма, включая Адама Смита (последний специально подчеркивал необходимость относиться с недоверием к предложениям, исходящим от «купцов и промышленников», интересы которых никогда полностью не совпадают с интересами общества).

Многие беды российского либерализма обусловлены тем, что ни слева, ни справа он не имел в 90-е годы достойной оппозиции, не только политической, но и интеллектуальной. Левые, политически представленные КПРФ,оказались почти стерильны в интеллектуальном отношении, что наглядно проявилось у них в гротескном сочетании марксизма, этого принципиально интернационального учения, с национализмом и православием. Правые, оставаясь «почвенническими», местечковыми правыми, также не имели шанса стать реальным интеллектуальным конкурентом либерализма - даже в нашем убогом его варианте. Учитывая, что либералам идеологическая гегемония досталась слишком дешево, неудивительно, что они так легко ее потеряли, причем в столкновении не с конкурирующей идеологией, а с полной безыдейностью, каковую представляет «Единая Россия». Поражение от безыдейности - что может быть более унизительно и более красноречиво говорить о политико-идеологическом банкротстве? .

О том, насколько дешево отечественному либерализму досталась в свое время гегемония, свидетельствует то, что он не потрудился освоить хотя бы риторику социальной справедливости, не говоря уже о разработке ее либеральной концепции и тем паче - о применении ее в реальной политике. (Этот тезис требует оговорок и уточнений относительно идеологии «Яблока», но у меня сейчас нет возможности их сделать.) О каком диалоге с народом может идти речь, если нет того идеологического пароля, который делает такой диалог возможным? Если ту же частную собственность перед не собственниками можно (если можно) оправдать, не доказывая, а только показывая ее справедливость.

Попробовала бы любая западная либеральная или консервативная партия заявить, что тема социальной справедливости является неактуальной, чуждой ее программе или (что совсем уже дико) принадлежащей только левым радикалам! Она была бы электорально уничтожена на ближайших выборах. «Государство благоденствия» (welfare state), этот подлинный каркас современного западного общества, на демонтаж которого не посягнула даже такой фанатик «свободного рынка», как мадам Тэтчер, есть материализация идеи «социальной справедливости» и в то же время - мощнейший и проникающий во все поры общества механизм перераспределения материальных благ. Я уже не говорю о современной теории либерализма, доминантной идеей которого (со времени появления трудов Джона Ролза) стала именно справедливость, включая «социальную справедливость» (когда он говорит о двухступенчатой шкале «приоритетности благ»).

Конечно, споры о том, как именно понимать «социальную справедливость», шли и будут идти в будущем. В практическом плане - это споры о том, каким быть «государству благоденствия». Они, несомненно, имеют огромную важность. Но это совсем иная постановка вопроса, чем та, которая означает игнорирование проблемы «государства благоденствия». Трагедия постсоветской трансформации России (и это же - корень трагедии российского либерализма) состоит в том, что у нас намеревались строить капитализм не только в условиях фактического отсутствия «государства благоденствия», но и ценой демонтажа той его, пусть очень несовершенной, формы, какую оно имело при СССР.

Что наши либералы, якобы западники, сказали об этом вопиющем попрании принципов современного западного либерализма, суть которого в конечном счете состоит именно в соединении капитализма и социальной справедливости (насколько сие вообще возможно)? Итак, проиграли ли наши либералы от того, что они - твердые западники, не понятые Россией, или же оттого, что они - фальшивые западники, фактически уводившие Россию в сторону от магистрального пути развития общества? Даже если их благословляли на это некоторые «макроэкономические гуру», типа Милтона Фридмана, представляющие лишь одну из школ западного обществознания, ради утверждения высокой Научной Истины.

Какова концептуальная реакция либералов на поражение в декабре 2003 года? Обратимся к упомянутой статье Л. Гозмана.

Вопрос первостепенной важности - в чем причины поражения? В самом, вероятно, самокритичном пассаже статьи Гозман пишет: «Мы, безусловно, несем прямую ответственность за кризис доверия к либерализму... ». Но что вызвало этот «кризис» и за что именно несут ответственность либералы? Реформы 90-х годов, являвшиеся непосредственно делом их рук, оказывается, были, по словам автора, «фантастически успешными». Но коли так, то они должны были привести к триумфу либерализма, а отнюдь не к его кризису. Ибо стратегически, уверяет Гозман, либералы делали все «абсолютно правильно», хотя тактически, конечно, совершали кое-какие ошибки. И что? Неужели страна отплатила за это гениям стратегии (поскольку абсолютно правы бывают только они) черной, прямо-таки противоестественной неблагодарностью, не пропустив их в Думу? Не об умственной ли патологии и нравственной извращенности страны, отказавшейся от собственных выгод (продолжения либерального курса) ради того, чтобы «насолить» своим благодетелям, впору тут говорить? Впрочем, автор отмечает, что в ходе «фантастически успешных» реформ возникла «нетерпимая и позорная» бедность, а социальное расслоение намного превысило «естественный для эффективной рыночной экономики уровень». Однако вменять эти беды в вину либералам ни в коем случае нельзя: это не результат реформ, а всего лишь следствие их половинчатости и незавершенности. Так что и эти трагические стороны российской жизни не объясняют «кризис доверия к либерализму». У Гозмана по этому поводу вообще нет объяснения, если не считать таковым какие-то тактические ошибки.

Но если «кризис доверия» нельзя объяснить рационально, значит, у него есть иррациональное объяснение; ведь факт его наличия неоспорим и у него все же есть реальные причины. Такой причиной, судя по всему, является лишь непонимание либерализма и благ, которые он принес России, со стороны ее самой. Например, непонимание того, что позорная бедность и дикое по любым западным меркам социальное расслоение - не результат реформ, а только следствие их незавершенности. Вот и получилось, что страна не соответствует научности либералов и их высокой Истине, а ее граждане - мыслят иррационально.

Между тем, более убедительная демонстрация либеральной Истины народу предполагает ответы, как минимум, на следующие вопросы, которые даже не ставятся в статье Гозмана.

Вопрос первый. Если либеральные реформы были столь «фантастически успешны», то, что именно помешало их завершить и перейти от «позорных» промежуточных следствий к блистательным окончательным результатам? Неужели какие-то гнусные интриги то ли разгромленных коммунистов, то ли пригретых самими либералами, когда они были во власти, «аппаратчиков» смогли свернуть Россию с «естественного» для нее (sic!), как подчеркивает Гозман, либерального курса? И что же за «естество» у этого курса, если его так легко перестраивают всякие временщики?

Вопрос второй. Если в ответе на первый вопрос мы не удовлетворимся очередной конспирологической выдумкой и постараемся мыслить политически, то задумаемся над следующим: для кого именно оказались успешными «фантастически успешные» реформы, а для кого они стали катастрофой или разочарованием? Поскольку любая политика есть игра интересов (хотя не только их) - и это-то, казалось бы, либералы-рыночники должны знать в первую очередь, - данный вопрос более чем уместен. Сохраняя элементарное политическое чутье, не будем поддаваться заведомому обману обезличенных фраз типа «реформы были фантастически успешными». В политике ничего и никогда не бывает «успешным» или «неудачным» вообще. Все и всегда бывает «успешным» или «неудачным» для кого-то. Не в этом ли соотношении «успешности» и «не удачности» «фантастически успешных» реформ лежит ключ к объяснению декабрьского поражения либералов?

Но от такого конкретного политического анализа причин поражения и условий его преодоления Гозман уходит посредством двух абстракций, которые играют роль универсальных индульгенций в пропагандистском арсенале наших либералов. Первая абстракция: «альтернативы выбранному вначале девяностых курсу не было». Вторая абстракция: «мы» - за «демократию и рынок». Им-то и не было альтернативы в начале девяностых, что одновременно означает - «альтернативы не было нам, либералам» (но она почему-то все же нашлась, хотя и позднее). В чем абстрактность и ложность этих тезисов?

Любой политический курс это не только и даже не столько легитимирующая его идея, сколько совокупность легитимируемых ею конкретных действий. Сводить курс к идее - заведомое шулерство. Пусть ориентации на рынок и демократию не было альтернативы. Но не было ли альтернативы обману с ваучерами, государственному аферизму с ГКО, преступному отсутствию какой-либо внятной промышленной политики, олигархическому монополизму, задавившему демократический рост капитализма снизу, расхищению внешних займов? Неужели не было альтернативы и тому сращиванию паразитических форм богатства с политической властью, которое само по себе есть отрицание либерализма (вспомним «семибанкирщину» и одновременно почитаем определения «правового государства» у либеральных классиков)? «По плодам их узнаете их», - предупреждал Христос в отношении лжепророков. Узнали и проголосовали.

Да и не об этих ли «плодах» сказал нам сам Гозман, когда заключил: в посткоммунистической России «социальное расслоение намного превышает естественный для эффективной рыночной экономики уровень»? Стало быть, если имеющееся расслоение - «естественное» следствие (незавершенных) либеральных реформ, значит, к эффективной рыночной экономике (как их завершению) они и не могли привести вследствие несовместимости народной бедности и рыночной эффективности (что чистая правда). Если же оно «неестественно»; то правившим либералам действительно есть за что каяться - не только за ненужные для рыночного преобразования экономики страдания народа, но и за то, что, вызвав такие страдания, они воздвигли мощный барьер на пути к эффективной рыночной экономике.

Однако в этих рассуждениях мы сами втянулись в игру с абстракциями «рынка» и «демократии» вообще. Если с уровня легитимирующих идей перейти на уровень практики, то мы легко увидим, что «рынков» и «демократий» много, и их реальное содержание, которое только и значимо для народа, определяется их конкретной институциональной организацией и конкретными способами их взаимодействия с другими сферами общественной жизни. Вокруг этих вопросов и идет вся современная теоретическая и практическая борьба на Западе.

Формулировка «рынку и демократии не было альтернативы» не просто пуста - она как бы подавляет реальную содержательную дискуссию о том, какой именно рынок и какая именно демократия были бы более приемлемы для России, учитывая разные интересы и стремления составляющих российское общество сил и групп. Более того, эта формулировка глубоко антидемократична - ведь демократия все же неотделима от выбора, следовательно - от наличия альтернатив. Как минимум, она, оставаясь самой собой, должна давать простор выбору разных своих вариантов и равным образом - разных вариантов своего сочетания с рынком (его разновидностями). То, что вся эта проблематика разновариантности сочетаний демократии и рынка, ставшая чуть ли не «азами и буками» западного обществоведения, теоретически не обозначалась отечественным либерализмом, несомненно, свидетельствует о его невозможной провинциальности. Ее плодом и стала сакраментальная формулировка о том, что «рынку и демократии нет альтернативы» .

Но тут стоит остановиться и задуматься: спорим ли мы с Гозманом об одном и том же предмете? Ведь тема данной статьи - «кризис российского либерализма» (с вопросительным знаком). Гозман же толкует о «кризисе доверия к либерализму» (курсив мой. - Б.К.). Стало быть, по его мнению, с самим либерализмом - его практикой в России и идеологией - все в порядке. Да и как иначе, если стратегия была «абсолютно правильной»? Проблема заключается всего-то в доверии к нему со стороны электората (как мы видели, не отличающегося разумностью и нравственными добродетелями). В таком случае, это - проблема пиарщиков и зубров политтехнологии, а не политиков и теоретиков либерализма. В том смысле, что теоретики не нужны (все и так ясно с безальтернативным и «естественным» путем России), а политиков не в чем упрекнуть (как гениальных стратегов), разве что в том, что грызутся между собою слишком много.

Да и за что им нести ответственность? Кроме подрыва доверия к либерализму (за который политики не могут отвечать, добившись «фантастического успеха»}, Гозман, судя по статье, готов признать ответственность либералов толь ко за то, что они проиграли декабрьские выборы и лишились парламентской трибуны. Это и есть великолепный образчик нарциссизма нашего политического бомонда, который и успехи, и неудачи, и саму ответственность меряет мерками только собственной судьбы. Получается так, что, получи наши «штатные» либералы свои кресла в Думе, то вообще проблемы бы не было. Действительно, мы говорили с Гозманом о разных предметах: я - о либерализме как общественно-политической практике в посткоммунистической России, которая, оказавшись в руках «штатных» либералов, впала в глубокий кризис, он - о невинности этих «штатных» либералов и их злоключениях в неблагодарной России.

Посмотрим, как с такой реакцией на свое декабрьское поражение российские либералы смогут свершить то (свое) «общее дело», о котором с историческим оптимизмом пишет Гозман в конце статьи.

Последние статьи